Некоторое время ели молча.
— Бедра удивительно удались, — покачал головой Румянцев. — Сочные... как не знаю что... сок так и брызжет...
— Русская печь — удивительнейшая вещь, — разрезал почку Саблин. — Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?
— На открытых углях только свинину жарить можно, — тяжело кивал Мамут. — Постное мясо сохнет.
— То-то и оно.
— Но жарят же черкесы шашлык? — подняла пустой бокал Румянцева.
— Шашлык, голубушка — вороний корм. А тут — три пуда мяса! — кивнул Саблин на блюдо с Настей.
— А я люблю шашлыки, — вздохнул Лев Ильич.
— Нальет мне кто-нибудь вина? — трогала свой нос бокалом Румянцева.
— Не зевай, пентюх! — прикрикнул Саблин на Павлушку.
Лакей кинулся наливать.
— А Александра Владимировна вообще не едят-с, — доложила Арина.
— Неужели невкусно? — развел масленые руки Румянцев.
— Нет, нет. Очень вкусно, — вздохнула Саблина. — Просто я... устала, право.
— Вы мало пьете, — заключил Мамут. — Поэтому и кусок в горло не лезет.
— Выпей как положено, Сашенька, — Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.
— Выпейте, выпейте с нами, — возбужденно моргал Румянцев.
— Не манкируйте, Сашенька! — улыбалась порозовевшая Румянцева.
Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.
— Ой... Сережа... — выдохнула она.
Все зааплодировали.
— И теперь — капитальнейшей закуски! — командовал Мамут.
— Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, — подмигивал Лев Ильич.
— Я знаю, что надо! — Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. — Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!
Откромсав ножом ком кишок, он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:
— В потрохе — самая суперфлю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!
— Правильно! Очень правильно! — тряс вилкой Мамут. — Я куропаток только с потрохами ем.
— Я не знаю... может, лучше белого мяса? — Саблина смотрела на серовато-белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.
— Съешь немедленно, умоляю! — взял ее за затылок Саблин. — Будешь потом благодарить всех нас!
— Скушайте, Сашенька!
— Александра Владимировна, ешьте непременно! Это приказ свыше!
— Нельзя отлынивать от еды!
Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.
— Только не надо меня кормить, Сереженька, — усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.
— Ну, как тебе? — смотрел в упор Саблин.
— Вкусно, — жевала она.
— Милая моя жена. — Он взял ее левую руку, поцеловал. — Это не просто вкусно. Это божественно.
— Согласен, — откликнулся отец Андрей. — Есть свою дочь — божественно. Жаль, что у меня нет дочери.
— Не жалей, брат, — отрезал себе кусок бедра Саблин. — У тебя духовных чад предостаточно.
— Я не вправе их жарить, Сережа.
— Зато я вправе! — Мамут ущипнул жующую дочь за щеку. — Ждать не так уж много осталось, егоза.
— Когда у вас? — спросил отец Андрей.
— В октябре. Шестнадцатого.
— Ну, еще долго.
— Два месяца быстро пролетят.
— Ариша, ты готовишься? — спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.
— Надоело ждать, — отодвинула пустую тарелку Арина. — Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.
— Потерпи, персик мой. И тебя съедим.
— Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! — подмигнул Лев Ильич.
— С жирком, нагульным, а как же! — засмеялся, теребя ей ухо, Мамут.
— Зажарим, как поросеночка, — улыбался Саблин. — В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка — у-у-у!
— Волнуетесь поди? — грыз сустав Румянцев.
— Ну... — мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, — немного. Очень уж необычно!
— Еще бы!
— С другой стороны — многих жарят. Но я... не могу представить, как я в печи буду лежать.
— Трудно вообразить?
— Ага! — усмехнулась Арина. — Это же так больно!
— Очень больно, — серьезно кивнул отец Андрей.
— Ужасно больно, — гладил ее пунцовую щеку Мамут. — Так больно, что сойдешь с ума, перед тем как умереть.
— Не знаю, — пожала плечами она. — Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя — вытерплю до десяти, а как начну считать — раз, два, три, — и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?
— В печи! — усмехнулся Мамут, перча новый кусок. — Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.