адя взглянула на Машу исподлобья.
— А я для приворота возьму. Тут ведь кровь. У меня бабушка ведьма была. Всему меня научила. Я знаю, тебе Антон нравится. Хочешь, сделаю приворот на крови — и станет этот Антон бегать за тобой, как собачонка? А? Хочешь? — налепливая слово на слово, будто куличики из мокрого песка, прошепелявила Надя. Голос у нее был слишком детский для ее возраста. Всякому, кто с ней разговаривал, казалось, будто она нарочно коверкает язык, поддразнивая собеседника.
— Приворот?! — воскликнула Маша. — Что это за чушь? Я в привороты не верю!
— А! — сказала Надя и склонила голову набок так низко, что правое ухо почти коснулось плеча. — Ну, тогда я себе его заберу.
— Что заберешь?
— Антона, — не моргнув глазом, ответила Надя.
— У тебя что, крыша поехала?
— А то чего он за тобой бегать будет? — как бы рассуждая сама с собой, сказала Надя. — Пусть за мной бегает. Правильно? Раз он тебе не нужен, — повертев в пальцах окровавленную грязную ватку, добавила она. — Или нужен? А? Ты только попроси.
— Дура! — сказала Маша. Внутри у нее все кипело, но она еще старалась сохранять спокойствие. Задерживала дыхание, как опытный пловец, чтобы не нырнуть, не захлебнуться в солено-горькой волне ненависти. — Никакая ты не ведьма. Просто дура.
— Да? — сказала Надя. — А я столько про всех всего знаю. Вот, например, кое-кто Антону глазки строил… А потом с Максом… в раздевалке…
— Так ты еще и шпионишь?!
Маша покраснела, уперла руки в бока — и себя поддержать, и занять как-то эти руки, а то они уже сильно зачесались…
— Только попробуй про меня сплетни распускать!
Надя отвернулась со скучающим видом.
— Я тебя предупреждаю. Смотри! Если что, я тебе…
Не удержавшись, Маша шагнула вперед.
Вскинув голову, Надя бросила на соперницу один жгучий взгляд — и Маша отступила, дернулась назад, к двери.
Новоявленная «ведьма» вскочила, зажав свою находку в кулаке, улыбнулась и вприпрыжку, как маленькая, поскакала на улицу.
Маша осталась одна. Щеки у нее горели от злости и стыда. До сих пор ей ни разу не приходилось так остро чувствовать свое бессилие. И из-за кого? Из-за ЭТОЙ?!
— Гадина. Ведьма! — пробормотала Маша.
Вспомнив, как уверенно Надя говорила о привороте, Маша содрогнулась. «Привороты? Ведьмы? Чушь! Бред. Ерунда это все!» — рассердилась она.
Но что-то шевельнулось в ее душе темное и малопонятное, бесформенное, словно червяк, засыпанный землей.
Какими же смешными они выглядели, когда, собравшись вместе после отбоя, пытались запугать друг друга своими детскими байками. Жаль, она не сразу догадалась, зачем они это делают. А ведь все было шито белыми нитками, выставлено грубо и напоказ, как прыщи на сальной физиономии. Она-то считала их чистыми, не способными на притворство. Но, оказывается, люди такие же обманщики, как и она сама. Только их вранье прячется куда глубже, чем ее.
Узнав случайно, что вожатых вечером вызывают на большое совещание к начальнику лагеря, компания из третьего отряда договорилась собраться в незапертой душевой, чтобы рассказывать страшилки. К ним прибилась и Катька-заноза, сестра Маши. Она всегда вертелась рядом со старшими и при всякой возможности сбегала из своего младшего отряда к сестре.
Устроились прямо на сухом кафельном полу, рассевшись вокруг зажженной свечи в стеклянной банке. От крохотного, пляшущего по лицам огонька тьма в углах казалась и гуще, и мрачнее. Черные тени состарили подростков, как будто не двенадцати, а стодвадцатилетние собрались в круг, чтобы поворожить.
Первым вызвался Сашок — мелкий курносый крепыш с быстрыми мышиными глазками. Свою историю он наверняка где-то вычитал, потому что не мялся и не сбивался, рассказывая хрипловатым театральным шепотом:
— Раз в году, в самую середину лета из Сальских степей начинает дуть суховей. Старики говорят: это черти Преисподнюю проветривают, поэтому воздух паленым воняет. Такой ветер называется «чамра», «рваная шапка». Ветер-убийца. Он настолько горячий, что люди от него задыхаются, сознание теряют, а то и умирают, кто послабей.
Но в високосный год, когда этот ветер больше всего смертей наметает, случается чудо: в самую жаркую ночь, ровно в двенадцать, все вдруг стихнет и при полном безветрии на башнях астраханского кремля поворачиваются флюгера — сами по себе. Скрип-скрип-скрип… И на кого они укажут своими стрелочками, того в этот год… ЧЕРТИ УНЕСУТ!!!
— А я для приворота возьму. Тут ведь кровь. У меня бабушка ведьма была. Всему меня научила. Я знаю, тебе Антон нравится. Хочешь, сделаю приворот на крови — и станет этот Антон бегать за тобой, как собачонка? А? Хочешь? — налепливая слово на слово, будто куличики из мокрого песка, прошепелявила Надя. Голос у нее был слишком детский для ее возраста. Всякому, кто с ней разговаривал, казалось, будто она нарочно коверкает язык, поддразнивая собеседника.
— Приворот?! — воскликнула Маша. — Что это за чушь? Я в привороты не верю!
— А! — сказала Надя и склонила голову набок так низко, что правое ухо почти коснулось плеча. — Ну, тогда я себе его заберу.
— Что заберешь?
— Антона, — не моргнув глазом, ответила Надя.
— У тебя что, крыша поехала?
— А то чего он за тобой бегать будет? — как бы рассуждая сама с собой, сказала Надя. — Пусть за мной бегает. Правильно? Раз он тебе не нужен, — повертев в пальцах окровавленную грязную ватку, добавила она. — Или нужен? А? Ты только попроси.
— Дура! — сказала Маша. Внутри у нее все кипело, но она еще старалась сохранять спокойствие. Задерживала дыхание, как опытный пловец, чтобы не нырнуть, не захлебнуться в солено-горькой волне ненависти. — Никакая ты не ведьма. Просто дура.
— Да? — сказала Надя. — А я столько про всех всего знаю. Вот, например, кое-кто Антону глазки строил… А потом с Максом… в раздевалке…
— Так ты еще и шпионишь?!
Маша покраснела, уперла руки в бока — и себя поддержать, и занять как-то эти руки, а то они уже сильно зачесались…
— Только попробуй про меня сплетни распускать!
Надя отвернулась со скучающим видом.
— Я тебя предупреждаю. Смотри! Если что, я тебе…
Не удержавшись, Маша шагнула вперед.
Вскинув голову, Надя бросила на соперницу один жгучий взгляд — и Маша отступила, дернулась назад, к двери.
Новоявленная «ведьма» вскочила, зажав свою находку в кулаке, улыбнулась и вприпрыжку, как маленькая, поскакала на улицу.
Маша осталась одна. Щеки у нее горели от злости и стыда. До сих пор ей ни разу не приходилось так остро чувствовать свое бессилие. И из-за кого? Из-за ЭТОЙ?!
— Гадина. Ведьма! — пробормотала Маша.
Вспомнив, как уверенно Надя говорила о привороте, Маша содрогнулась. «Привороты? Ведьмы? Чушь! Бред. Ерунда это все!» — рассердилась она.
Но что-то шевельнулось в ее душе темное и малопонятное, бесформенное, словно червяк, засыпанный землей.
Какими же смешными они выглядели, когда, собравшись вместе после отбоя, пытались запугать друг друга своими детскими байками. Жаль, она не сразу догадалась, зачем они это делают. А ведь все было шито белыми нитками, выставлено грубо и напоказ, как прыщи на сальной физиономии. Она-то считала их чистыми, не способными на притворство. Но, оказывается, люди такие же обманщики, как и она сама. Только их вранье прячется куда глубже, чем ее.
Узнав случайно, что вожатых вечером вызывают на большое совещание к начальнику лагеря, компания из третьего отряда договорилась собраться в незапертой душевой, чтобы рассказывать страшилки. К ним прибилась и Катька-заноза, сестра Маши. Она всегда вертелась рядом со старшими и при всякой возможности сбегала из своего младшего отряда к сестре.
Устроились прямо на сухом кафельном полу, рассевшись вокруг зажженной свечи в стеклянной банке. От крохотного, пляшущего по лицам огонька тьма в углах казалась и гуще, и мрачнее. Черные тени состарили подростков, как будто не двенадцати, а стодвадцатилетние собрались в круг, чтобы поворожить.
Первым вызвался Сашок — мелкий курносый крепыш с быстрыми мышиными глазками. Свою историю он наверняка где-то вычитал, потому что не мялся и не сбивался, рассказывая хрипловатым театральным шепотом:
— Раз в году, в самую середину лета из Сальских степей начинает дуть суховей. Старики говорят: это черти Преисподнюю проветривают, поэтому воздух паленым воняет. Такой ветер называется «чамра», «рваная шапка». Ветер-убийца. Он настолько горячий, что люди от него задыхаются, сознание теряют, а то и умирают, кто послабей.
Но в високосный год, когда этот ветер больше всего смертей наметает, случается чудо: в самую жаркую ночь, ровно в двенадцать, все вдруг стихнет и при полном безветрии на башнях астраханского кремля поворачиваются флюгера — сами по себе. Скрип-скрип-скрип… И на кого они укажут своими стрелочками, того в этот год… ЧЕРТИ УНЕСУТ!!!
Выкрикнув последнюю фразу, Сашок схватил Жаннку Бурцеву, сидящую рядом с ним, за коленку — она заорала от неожиданности, переполошив всех: Катька взвизгнула, вскрикнули, не удержавшись, Маша, Талгат, Вадим, Оля Пономарева. Даже Антон дернулся, но тут же заругался на Сашка злым баском:
— Придурок! Хочешь, чтоб весь лагерь сюда сбежался? Дебил! Чтоб тебя самого черти унесли!
— А что я-то? — пожимая плечами, забубнил Сашок. Антон показал ему кулак, чтоб тот заткнулся, и прикрикнул на остальных:
— А ну ша всем!
Посмеиваясь и поругивая шепотом Сашка, все постепенно угомонились — только сердитое Катькино сопение нарушало тишину.
— Мне один парень рассказывал, Жаныш его зовут — он в этом году не приехал, а так вообще каждый год на первую смену в лагере торчит, — понизив голос, заговорил Талгат. — В общем, ему пацаны сказали, что в абрикосовом саду, который у нас за территорией, живет ведьма. В норе, под землей. Прислуживают ей карлики — маленькие, кривоногие, и такие волосатые, что их от собаки в темноте не отличишь. Если им попасться — или со страху помрешь, или голову они тебе отгрызут, у них зубы, как у крыс.
Кто-то фыркнул и обидно засмеялся. Талгат лицемерно вздохнул, опустив глаза.
— Да, да! Вот Жаныш тоже посмеялся. А потом его приятель уговорил пойти и проверить это дело. И, короче, в тихий час они выбрались за территорию, пока вожатые чай у себя пили. Ну, и пошли. Хотели заодно абрикосов набрать. Шли, шли… Пришли в сад, идут, смотрят, где абрикосов погуще. И вдруг видят — нора в земле, и земля там по краям слегка сыпется. Сразу понятно — возится кто-то внизу. Они подошли, заглянули внутрь… И видят, короче, топором кто-то шурует. Мелкий, горбатый. Услышал их, обернулся… И зарычал, как собака!
— Так, может, то и была собака? — спросил Вадик.
— Ага! С топором-то?! — воскликнул Талгат и покрутил пальцем у виска. — Короче, они как увидели это — ноги в руки и тикать, только пятки сверкают. А на обратном пути сторож им, сволочь такая, еще чуть соли в одно место не всадил из ружья. Погнался за ними. Короче, больше туда никто из пацанов за абрикосами не лазает. Поганое место.
— Вай-вай-вай! — передразнил Талгата Антон, и все засмеялись. И Маша тоже. Антон как бы невзначай положил руку ей на плечо, и она не оттолкнула его и не отодвинулась.
— Э-э! Тихо всем! — напомнил Сашок. — Давай, Вадик, твой черед.
— А я че? Я ниче такого не знаю. Слышал, где-то здесь есть змеиная горка — там одни змеи сидят на лысом месте, на солнышке греются. Ни птицы, ни ящерицы, ни собаки туда не суются, — прошептал Вадик.
— Так а какой идиот туда сунется, раз там одни змеи? — презрительно протянул Антон. — Фигня! Давай, кто следующий?
— Мне двоюродный брат рассказывал, — заговорила Оля Пономарева, отпихнув в очередной раз руку Талгата, которую тот все приноравливался положить ей на плечо, — что в его деревне жила лет десять назад бабка. Все ужасно ее боялись. И радовались, когда она померла, потому что считали, что она ведьма.
Только рано радовались. После бабкиной смерти родственники дом ее продали одной молодой семье. Они с год примерно там прожили — у них ребенок умер. Муж после этого запил и как-то по пьянке жену серпом зарезал. Его посадили. Дом опять продали. Въехала на этот раз большая семья — пятеро человек.
— Придурок! Хочешь, чтоб весь лагерь сюда сбежался? Дебил! Чтоб тебя самого черти унесли!
— А что я-то? — пожимая плечами, забубнил Сашок. Антон показал ему кулак, чтоб тот заткнулся, и прикрикнул на остальных:
— А ну ша всем!
Посмеиваясь и поругивая шепотом Сашка, все постепенно угомонились — только сердитое Катькино сопение нарушало тишину.
— Мне один парень рассказывал, Жаныш его зовут — он в этом году не приехал, а так вообще каждый год на первую смену в лагере торчит, — понизив голос, заговорил Талгат. — В общем, ему пацаны сказали, что в абрикосовом саду, который у нас за территорией, живет ведьма. В норе, под землей. Прислуживают ей карлики — маленькие, кривоногие, и такие волосатые, что их от собаки в темноте не отличишь. Если им попасться — или со страху помрешь, или голову они тебе отгрызут, у них зубы, как у крыс.
Кто-то фыркнул и обидно засмеялся. Талгат лицемерно вздохнул, опустив глаза.
— Да, да! Вот Жаныш тоже посмеялся. А потом его приятель уговорил пойти и проверить это дело. И, короче, в тихий час они выбрались за территорию, пока вожатые чай у себя пили. Ну, и пошли. Хотели заодно абрикосов набрать. Шли, шли… Пришли в сад, идут, смотрят, где абрикосов погуще. И вдруг видят — нора в земле, и земля там по краям слегка сыпется. Сразу понятно — возится кто-то внизу. Они подошли, заглянули внутрь… И видят, короче, топором кто-то шурует. Мелкий, горбатый. Услышал их, обернулся… И зарычал, как собака!
— Так, может, то и была собака? — спросил Вадик.
— Ага! С топором-то?! — воскликнул Талгат и покрутил пальцем у виска. — Короче, они как увидели это — ноги в руки и тикать, только пятки сверкают. А на обратном пути сторож им, сволочь такая, еще чуть соли в одно место не всадил из ружья. Погнался за ними. Короче, больше туда никто из пацанов за абрикосами не лазает. Поганое место.
— Вай-вай-вай! — передразнил Талгата Антон, и все засмеялись. И Маша тоже. Антон как бы невзначай положил руку ей на плечо, и она не оттолкнула его и не отодвинулась.
— Э-э! Тихо всем! — напомнил Сашок. — Давай, Вадик, твой черед.
— А я че? Я ниче такого не знаю. Слышал, где-то здесь есть змеиная горка — там одни змеи сидят на лысом месте, на солнышке греются. Ни птицы, ни ящерицы, ни собаки туда не суются, — прошептал Вадик.
— Так а какой идиот туда сунется, раз там одни змеи? — презрительно протянул Антон. — Фигня! Давай, кто следующий?
— Мне двоюродный брат рассказывал, — заговорила Оля Пономарева, отпихнув в очередной раз руку Талгата, которую тот все приноравливался положить ей на плечо, — что в его деревне жила лет десять назад бабка. Все ужасно ее боялись. И радовались, когда она померла, потому что считали, что она ведьма.
Только рано радовались. После бабкиной смерти родственники дом ее продали одной молодой семье. Они с год примерно там прожили — у них ребенок умер. Муж после этого запил и как-то по пьянке жену серпом зарезал. Его посадили. Дом опять продали. Въехала на этот раз большая семья — пятеро человек.
И тоже все умерли, один за другим. Дети от болезни какой-то, у отца их сердце не выдержало. А мать последней с горя повесилась. Собрались тогда люди со всего этого села и решили дом ведьмин разобрать, чтоб никто там больше не жил.
Пригнали трактор, снесли все, а как пол подняли, оказалось, что дом стоял на четырех детских гробах — по гробу на каждый угол. Катька пискнула и полезла к сестре на руки, отпихивая от Маши Антона. У Маши, однако, были другие планы, и она Катьку на коленки к себе не пустила.
— Эй, отвали! Сиди, где сидела.
Катька разобиделась, отползла в сторону и забилась в угол — страдать, кидая злобные взгляды в сторону сестры.
А из мрака раздался еще один голос.
— Когда еще мама жива была…
Все вздрогнули. О присутствии Нади Солдатовой они забыли: девчонка сидела тихо в самом дальнем углу, куда не заглядывало пламя свечи. Как только она заговорила — каждый ощутил острое чувство гадливости — оно, как въедливый запах, сопровождало Надю повсюду.
— Она рассказывала мне… А ей — ее мама. Это давно было. Еще до войны. В здешних краях засуха случилась, все голодали. Особенно деревенские, которые победнее, с большими семьями. Хлеба на селе не стало. Старики поумирали. А кто мог, уходили в город на заработки. Чтоб хоть там перебиться, чем можно. Одни мамки с грудными детьми в домах оставались. На огородах работать некому, скотину пасти некому. С детьми маленькими тоже некому сидеть. И тогда явилась откуда-то из степи пришлая девочка — на вид обычная, только одежонка рваная, старая. И чумазая очень. Ее из-за этого и прозвали Чунькой.
Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее — взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.
Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела — своим отдавали последнее, а ей уж — что придется.
И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали дети пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.
Но был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а этот за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.
Парень увидел это — заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли — Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.
Так и вернулись не солоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит — это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…
— Мааашаааа! — Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, и прислушивались к тихому шепелявому голоску Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась поближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.
— А как ее можно увидеть? — спросил Сашок.
— Обычному человеку — никак, — ответила Надя. — Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте — и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбанчик, который под окошком месяц валяется — веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!
Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто, где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.
С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: все ли в порядке? А потом Маша увидела, что ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз — вот-вот свалится на пол. Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели.
А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.
Пригнали трактор, снесли все, а как пол подняли, оказалось, что дом стоял на четырех детских гробах — по гробу на каждый угол. Катька пискнула и полезла к сестре на руки, отпихивая от Маши Антона. У Маши, однако, были другие планы, и она Катьку на коленки к себе не пустила.
— Эй, отвали! Сиди, где сидела.
Катька разобиделась, отползла в сторону и забилась в угол — страдать, кидая злобные взгляды в сторону сестры.
А из мрака раздался еще один голос.
— Когда еще мама жива была…
Все вздрогнули. О присутствии Нади Солдатовой они забыли: девчонка сидела тихо в самом дальнем углу, куда не заглядывало пламя свечи. Как только она заговорила — каждый ощутил острое чувство гадливости — оно, как въедливый запах, сопровождало Надю повсюду.
— Она рассказывала мне… А ей — ее мама. Это давно было. Еще до войны. В здешних краях засуха случилась, все голодали. Особенно деревенские, которые победнее, с большими семьями. Хлеба на селе не стало. Старики поумирали. А кто мог, уходили в город на заработки. Чтоб хоть там перебиться, чем можно. Одни мамки с грудными детьми в домах оставались. На огородах работать некому, скотину пасти некому. С детьми маленькими тоже некому сидеть. И тогда явилась откуда-то из степи пришлая девочка — на вид обычная, только одежонка рваная, старая. И чумазая очень. Ее из-за этого и прозвали Чунькой.
Сказала Чунька людям в селе, что она сирота, одна на всем свете осталась. Родители у нее умерли, идти ей некуда. Ну, они пожалели ее — взяли в няньки, с чужими детьми сидеть. За работу кормили.
Поначалу все вроде хорошо было. Но только голодно. Никогда эта Чунька у людей досыта не ела — своим отдавали последнее, а ей уж — что придется.
И вот во всех домах, где она в няньках бывала, стали дети пропадать. Говорили сначала, что какая-то старуха-людоедка по дворам шастает, выслеживает, где детишки маленькие есть, и крадет их потом по ночам. Некоторых мамаш заподозрили, что они сами своих младенцев зарезали, чтоб себя и старших детей прокормить.
Но был там в деревне один парень… Пошел он как-то ночью к своей подружке и случайно заметил, что Чунька младенца из хаты выносит. Она думала, никто ее не видит, а этот за ней следил как раз. Чунька перекинулась свиньей-веприцей, встала над дитем, ручку надкусила и давай кровь пить.
Парень увидел это — заорал, всю деревню на ноги поднял. А Чунька младенца схватила и бежать. Деревенские за ней кинулись в степь, но догнать не смогли — Чуньки и след простыл. Наткнулись только на какую-то старую трухлявую колоду, а возле нее окровавленные пеленки. И больше ничего.
Так и вернулись не солоно хлебавши по домам. А Чунька-колода встала себе, отряхнулась и дальше по степи побежала. Она не простая ведьма, а оборотень. Когда возле дома ночью что-то шуршит — это Чунька землю носом роет. Ее так просто не увидишь…
— Мааашаааа! — Из угла, где сидела Катька, донеслось тихое подвывание. Никто не откликнулся, не шевельнулся. Все сидели, замерев, прижавшись друг к другу, и прислушивались к тихому шепелявому голоску Нади Солдатовой. Несговорчивая Оля сама придвинулась поближе к Талгату и повисла у него на плече, схватив за руку.
— А как ее можно увидеть? — спросил Сашок.
— Обычному человеку — никак, — ответила Надя. — Вы все целыми днями можете мимо по двору ходить и хоть спотыкаться об нее. А она будет себе лежать на самом видном месте — и никто даже не подумает, что какой-нибудь березовый чурбанчик, который под окошком месяц валяется — веприца-оборотень. Зато ночью она встанет, прокрадется в дом и… Ам!
Тишину взорвал визг и дикое, истеричное рыдание. Свеча потухла. Все вскочили и заметались в темноте, не понимая, кто, где и что происходит. Антон быстрее других оказался возле выключателя и, наплевав на конспирацию, зажег свет.
С перепуганными лицами, щурясь после мрака, смотрели они друг на друга: все ли в порядке? А потом Маша увидела, что ее маленькая сестренка, зареванная и вся белая, вжалась в стену душевой и, закатив глаза от страху, сползает вниз — вот-вот свалится на пол. Маша подбежала к ней, схватила за руку. На хилой Катькиной лапке белел большой полукруглый след от укуса человеческих зубов. Розовые шорты, которые были на девочке, потемнели.
А Надя Солдатова стояла рядом и улыбалась своей обычной заторможенной улыбкой.
— Дура! Сука! — выкрикнула Маша.
— Да я пошутила, вы чего? — удивилась Надя.
Дело могло кончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь — вожатые вернулись с совещания у директора.
— Валим! — крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.
— Вот дура! Это ж надо — быть такой дурой! — повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым — третий отряд дежурил по пищеблоку. — И чему их там только учат, в этих детдомах?!
— Учат тому же, чему и нас. Только не воспитывают нормально, — сухо заметила Маша.
— Слушай, надо этой «Чуньке-колоде» отомстить. Как ты думаешь? — спросила Оля, плечом отодвинув с лица мокрую прядь волос. Маша не успела ответить.
— Эй, девчонки! — хитрая мордочка Талгата высунулась из кухонной подсобки:
— Идите, че покажу!
— Чего еще? — возмутилась Оля. — Слушай, Маш, по-моему, мы тут одни вкалываем! А мальчишки вообще балду пинают!
Но любопытство взяло свое.
Когда они увидели то, что лежало на разделочном столике за занавеской, план действий сложился у них сам собой.
Тихий час уже начался, а девочки третьего отряда все еще не лежали в своих кроватях.
— Это почему вы тут у меня гуляете? — возмутилась вожатая, Флюра Михайловна, увидав девчонок, столпившихся у дверей второй палаты. — Тихий час для всех!
— Мы сейчас, сейчас идем, — загалдели девчонки, продолжая торчать перед дверью.
— Не сейчас, а сейчас же! — скомандовала Флюра и протянула руку к двери.
— Да мы идем уже, идем! — Оля Пономарева попыталась втиснуться и помешать вожатой, но Флюра отодвинула Олю и распахнула дверь палаты:
— А ну-ка, бегом все по койкам!
И сама вошла первая. И оцепенела. А потом раздался дикий вопль, который услышали на другом конце лагеря санитарки в медчасти и, обеспокоенные, переглянулись: показалось или правда?
— Что?! Что это такое?! — кричала Флюра, вытаращив глаза и тыкая указательным пальцем в сторону одной из кроватей.
Там, привалившись спиной к стене, сидело существо с головой свиньи. Кто-то укутал его по горло в белую мантию из простыни, концы которой свисали до самого пола. Тупая ухмылка на морде, окровавленная пасть, провалившиеся пустые глазницы и жирные зеленые мухи, с наслаждением лобызающие бледно-розовую мертвую кожу — эта картина любого могла застать врасплох.
Пережив первое мгновение испуга, Флюра замолчала и с омерзением оглядела отвратительную фигуру. К простыне кто-то прикрепил записку из обычного тетрадочного листка в клеточку: «Чунька-колода!» — было написано там.
Вожатая сорвала простыню, и вся пугающая конструкция развалилась: свиная голова плюхнулась на пол, свернутые тючком матрас и подушка упали и развернулись. К плавающему в комнате сладковатому запаху мяса и крови добавился резкий запах мочи: кто-то щедро вылил немалое ее количество прямо в постель.
К дверям девчоночьей палаты на Флюрины вопли сбежался весь третий отряд. Молча, в изумлении смотрели ребята на голову мертвой свиньи и окровавленные простыни. Многие морщились и зажимали носы и рты.
— Что это все такое? — спросила Флюра, оглянувшись на своих подопечных.
— Это кровать Нади Солдатовой, — невинно округлив глазки, сказала Оля Пономарева.
Флюра спросила с нажимом:
— Кто?!
Никто не ответил. Вожатая стянула губы куриной гузкой и пригрозила:
— Имейте в виду, я приму меры! Сейчас же тут все убрать!
Растолкав тех, кто стоял в проходе, она выскочила из палаты с оскорбленным видом. Маша подошла к Наде Солдатовой, тупо глядящей перед собой, и дернула ее за плечо.
— Ну, че встала-то, Чунька-колода? — сказала она. — Убирай давай свое дерьмо!
— Давай убирай! — повторила Оля.
Надя шагнула вперед и оглянулась. Среди взглядов, направленных на нее, были шокированные, изумленные, брезгливые, торжествующие, испуганные — и ни одного сочувствующего. Поэтому все разнообразие детских глаз слилось для нее в нечто неопределенно общее, напоминающее фасетчатые глаза насекомых, а выражаемые ими различные эмоции сложились в один, очень простой результат. Она ощутила его как удар.
— Чунька-колода, — услышала она, но не поняла, кто это сказал.
— Чунька-колода. Чунька-колода. Чунька…
— Да я пошутила, вы чего? — удивилась Надя.
Дело могло кончиться крупной разборкой, но в коридоре хлопнула входная дверь — вожатые вернулись с совещания у директора.
— Валим! — крикнул Сашок, и все разбежались по палатам.
— Вот дура! Это ж надо — быть такой дурой! — повторяла Оля Пономарева, пока они вместе с Машей собирали посуду со столов. День выдался тяжелым — третий отряд дежурил по пищеблоку. — И чему их там только учат, в этих детдомах?!
— Учат тому же, чему и нас. Только не воспитывают нормально, — сухо заметила Маша.
— Слушай, надо этой «Чуньке-колоде» отомстить. Как ты думаешь? — спросила Оля, плечом отодвинув с лица мокрую прядь волос. Маша не успела ответить.
— Эй, девчонки! — хитрая мордочка Талгата высунулась из кухонной подсобки:
— Идите, че покажу!
— Чего еще? — возмутилась Оля. — Слушай, Маш, по-моему, мы тут одни вкалываем! А мальчишки вообще балду пинают!
Но любопытство взяло свое.
Когда они увидели то, что лежало на разделочном столике за занавеской, план действий сложился у них сам собой.
Тихий час уже начался, а девочки третьего отряда все еще не лежали в своих кроватях.
— Это почему вы тут у меня гуляете? — возмутилась вожатая, Флюра Михайловна, увидав девчонок, столпившихся у дверей второй палаты. — Тихий час для всех!
— Мы сейчас, сейчас идем, — загалдели девчонки, продолжая торчать перед дверью.
— Не сейчас, а сейчас же! — скомандовала Флюра и протянула руку к двери.
— Да мы идем уже, идем! — Оля Пономарева попыталась втиснуться и помешать вожатой, но Флюра отодвинула Олю и распахнула дверь палаты:
— А ну-ка, бегом все по койкам!
И сама вошла первая. И оцепенела. А потом раздался дикий вопль, который услышали на другом конце лагеря санитарки в медчасти и, обеспокоенные, переглянулись: показалось или правда?
— Что?! Что это такое?! — кричала Флюра, вытаращив глаза и тыкая указательным пальцем в сторону одной из кроватей.
Там, привалившись спиной к стене, сидело существо с головой свиньи. Кто-то укутал его по горло в белую мантию из простыни, концы которой свисали до самого пола. Тупая ухмылка на морде, окровавленная пасть, провалившиеся пустые глазницы и жирные зеленые мухи, с наслаждением лобызающие бледно-розовую мертвую кожу — эта картина любого могла застать врасплох.
Пережив первое мгновение испуга, Флюра замолчала и с омерзением оглядела отвратительную фигуру. К простыне кто-то прикрепил записку из обычного тетрадочного листка в клеточку: «Чунька-колода!» — было написано там.
Вожатая сорвала простыню, и вся пугающая конструкция развалилась: свиная голова плюхнулась на пол, свернутые тючком матрас и подушка упали и развернулись. К плавающему в комнате сладковатому запаху мяса и крови добавился резкий запах мочи: кто-то щедро вылил немалое ее количество прямо в постель.
К дверям девчоночьей палаты на Флюрины вопли сбежался весь третий отряд. Молча, в изумлении смотрели ребята на голову мертвой свиньи и окровавленные простыни. Многие морщились и зажимали носы и рты.
— Что это все такое? — спросила Флюра, оглянувшись на своих подопечных.
— Это кровать Нади Солдатовой, — невинно округлив глазки, сказала Оля Пономарева.
Флюра спросила с нажимом:
— Кто?!
Никто не ответил. Вожатая стянула губы куриной гузкой и пригрозила:
— Имейте в виду, я приму меры! Сейчас же тут все убрать!
Растолкав тех, кто стоял в проходе, она выскочила из палаты с оскорбленным видом. Маша подошла к Наде Солдатовой, тупо глядящей перед собой, и дернула ее за плечо.
— Ну, че встала-то, Чунька-колода? — сказала она. — Убирай давай свое дерьмо!
— Давай убирай! — повторила Оля.
Надя шагнула вперед и оглянулась. Среди взглядов, направленных на нее, были шокированные, изумленные, брезгливые, торжествующие, испуганные — и ни одного сочувствующего. Поэтому все разнообразие детских глаз слилось для нее в нечто неопределенно общее, напоминающее фасетчатые глаза насекомых, а выражаемые ими различные эмоции сложились в один, очень простой результат. Она ощутила его как удар.
— Чунька-колода, — услышала она, но не поняла, кто это сказал.
— Чунька-колода. Чунька-колода. Чунька…
Кто-то в толпе детей повторял эти слова, а остальные подхватывали. Тихий хор голосов превратился в гудение, а потом все пространство вокруг заколебалось, сделалось неуютным, настойчиво злым, с каждой минутой наливаясь силой и упругостью, выдавливая Надю из существующей реальности.
— Чунька-колода! — выкрикнул кто-то из мальчишек. И Надя Солдатова не выдержала — подскочила к распахнутому окну, перемахнула через подоконник, спрыгнула вниз и побежала.
— Беги-беги! Чунька-колода! И не смей возвращаться. Бойкот ей! — вслед убегающей Наде крикнул Талгат. — Правильно?
— Правильно, — кивнула Оля Пономарева.
Всю вину за происшествие свалили на Надю Солдатову. Когда вожатая вернулась, ей объяснили, что странная детдомовская девочка с самого первого дня вела себя как-то… ненормально. Послушные дети убрали палату и тем самым заслужили снисходительное прощение. А после полдника занялись объявленным бойкотом по-взрослому.
Они отыскивали Надю, где бы она ни пряталась, кричали, вспугивали, бросали в нее камнями, заставляя бежать и снова прятаться. К компании из третьего отряда присоединились ребята из других, и даже малышня — они бегали за Надей, сменяя друг друга, гоняли ее ватагой по всему лагерю, не давая покоя.
Голову мертвой свиньи вернули на кухню — повар собирался готовить из нее холодец назавтра.
И бабушка, и мама говорили: держись подальше от людей. Ты просто не представляешь, во что они могут превращать друг друга. Люди многое портят, побереги себя. А я не верила. Ведь так всегда: пока не прочувствуешь на собственной шкуре… Но я хотя бы сдалась не сразу.
На закате группа бойкотирующих раскололась: большинство, утомившись бегать, ушли. Остались только самые упертые, и главной среди них — пигалица Катька.
Тощая малютка была счастлива отплатить большой девочке за издевку, за пережитый позор и вообще за все. За то, что старшие — старше и сильнее.
Маша пыталась, но не смогла остановить сестру и в конце концов махнула рукой, решив, что девчонка сама угомонится. Устанет же она когда-нибудь? Все устают.
Но в девять вечера, когда третий отряд, закончив дежурство, вернулся в корпус, к Маше подошла вожатая малышей и спросила, улыбаясь:
— Ну, и где же наша Катюшка?
Маша пожала плечами. Улыбка вожатой застыла, как будто кончики ее губ кто-то смазал клеем.
— Видишь ли, Маша, мы все-таки несем ответственность за твою сестру. Не стоит…
— Она весь вечер по лагерю бегала. Я думала, она уже давно спит! — сказала Маша, с тревогой заметив, как испаряется улыбка на лице вожатой.
— Кати с самого ужина в отряде не было. Мы думали, она с тобой.
Маша оглянулась по сторонам.
— Кто-нибудь видел Катьку? А… Чуньку? Кто последний ее видел? — спросила она.
Третий отряд затих. Ребята смотрели друг на друга, пожимали плечами и отводили глаза.
— Никто, — ответил Антон.
— Никто не видел, — упавшим голосом повторила Маша.
— Чунька-колода! — выкрикнул кто-то из мальчишек. И Надя Солдатова не выдержала — подскочила к распахнутому окну, перемахнула через подоконник, спрыгнула вниз и побежала.
— Беги-беги! Чунька-колода! И не смей возвращаться. Бойкот ей! — вслед убегающей Наде крикнул Талгат. — Правильно?
— Правильно, — кивнула Оля Пономарева.
Всю вину за происшествие свалили на Надю Солдатову. Когда вожатая вернулась, ей объяснили, что странная детдомовская девочка с самого первого дня вела себя как-то… ненормально. Послушные дети убрали палату и тем самым заслужили снисходительное прощение. А после полдника занялись объявленным бойкотом по-взрослому.
Они отыскивали Надю, где бы она ни пряталась, кричали, вспугивали, бросали в нее камнями, заставляя бежать и снова прятаться. К компании из третьего отряда присоединились ребята из других, и даже малышня — они бегали за Надей, сменяя друг друга, гоняли ее ватагой по всему лагерю, не давая покоя.
Голову мертвой свиньи вернули на кухню — повар собирался готовить из нее холодец назавтра.
И бабушка, и мама говорили: держись подальше от людей. Ты просто не представляешь, во что они могут превращать друг друга. Люди многое портят, побереги себя. А я не верила. Ведь так всегда: пока не прочувствуешь на собственной шкуре… Но я хотя бы сдалась не сразу.
На закате группа бойкотирующих раскололась: большинство, утомившись бегать, ушли. Остались только самые упертые, и главной среди них — пигалица Катька.
Тощая малютка была счастлива отплатить большой девочке за издевку, за пережитый позор и вообще за все. За то, что старшие — старше и сильнее.
Маша пыталась, но не смогла остановить сестру и в конце концов махнула рукой, решив, что девчонка сама угомонится. Устанет же она когда-нибудь? Все устают.
Но в девять вечера, когда третий отряд, закончив дежурство, вернулся в корпус, к Маше подошла вожатая малышей и спросила, улыбаясь:
— Ну, и где же наша Катюшка?
Маша пожала плечами. Улыбка вожатой застыла, как будто кончики ее губ кто-то смазал клеем.
— Видишь ли, Маша, мы все-таки несем ответственность за твою сестру. Не стоит…
— Она весь вечер по лагерю бегала. Я думала, она уже давно спит! — сказала Маша, с тревогой заметив, как испаряется улыбка на лице вожатой.
— Кати с самого ужина в отряде не было. Мы думали, она с тобой.
Маша оглянулась по сторонам.
— Кто-нибудь видел Катьку? А… Чуньку? Кто последний ее видел? — спросила она.
Третий отряд затих. Ребята смотрели друг на друга, пожимали плечами и отводили глаза.
— Никто, — ответил Антон.
— Никто не видел, — упавшим голосом повторила Маша.
Взрослые организовали поиски, подняв на ноги два старших отряда, всех вожатых и весь персонал. Маша так рыдала, что ее хотели оставить в медчасти, но не уговорили. Она тоже пошла на поиски. Антон держал ее за руку.
Вооружившись фонариками, обыскали всю территорию лагеря, разбив на участки, методично просмотрели каждый уголок: глухую аллейку за пищеблоком, домики персонала, старую танцплощадку, стадион, место построений, открытый бассейн, туалеты, корпуса, веранды, библиотеку и клуб. Никаких следов. Обе девочки — и Катя, и Надя — словно сквозь землю провалились.
Посовещавшись, взрослые решили продолжить поиски за территорией. Начальник лагеря ушел звонить в город, вызывать милицию. Остальные, выйдя за ворота и растянувшись цепью на длину вытянутой друг от друга руки, побрели в степь.
Тонкий лунный серпик, запрокинутый рожками вверх, уже взошел, почти прозрачный на светло-зеленой полоске неба у горизонта и становился все ярче, взбираясь выше в глубокую синеву зенита. Пахло выгоревшей на солнце полынью. Слабый ветерок еле шевелил сухую, уже перестоявшую траву.
Цикады примолкли, только мелкие злые мошки-кровососы вились вокруг и с тонким писком и остервенением набрасывались на теплые человеческие тела.
Люди шли, бессмысленно втыкая лучи фонариков в глухую стену мрака, надвигающуюся на них из степи. Чем дальше отходили от лагеря — тем темнее и безбрежнее разливалось море тьмы. Степь враждебно молчала в ответ на вторжение людей.
И вдруг кто-то из бредущих в цепи споткнулся и, громко выругавшись, уронил фонарик. Его соседи подошли помочь товарищу — и сразу крики умножились. К месту происшествия сбежались все.
Маша и Антон оказались в ряду первых. Никто не догадался их остановить, потому что никто не понял сразу, что там лежит, на истоптанной, примятой траве.
В лучах фонариков разглядели черные лужи и пятна — это была кровь. Разбросанные, раздавленные, втоптанные в пыль куски — это были части человеческого тела. Опознать по ним чью-либо внешность было бы невозможно, потому что такие фрагменты у всякого находятся только внутри, но в самой середине непристойной инсталляции валялся ярко-розовый детский сандалик — один из тех, что с утра был надет на Катьку.
А чуть подальше над останками детского трупа топталось и чавкало существо, увидеть которое второй раз не довелось, по счастью, никому из свидетелей трагедии.
Напуганным людям оно показалось огромным.
Черная волосатая морда напоминала рыло свиньи. Из раззявленной, в пене, пасти выступали далеко вперед загнутые кверху окровавленные клыки. Существо взбивало землю крепкими острыми, как у вепря, копытами. Но руки у монстра были человеческие. Более того — детские. Они висели по бокам могучего туловища и слабо шевелились, обирая пальчиками с языка пучки светлых детских волос.
Чудовище отплевывалось, разбрызгивая по сторонам розовую пену, которая сочилась из раскрытой черной пасти.
При виде людей существо с неудовольствием проблеяло тонким детским голоском:
— А, нашли?
Повернулось и, быстро топоча, со скоростью, невероятной для такого массивного тела, унеслось и сгинуло во мраке.
Все документы, с которыми Надя Солдатова приехала будто бы из детского дома, оказались фальшивыми. Это обстоятельство бросало ненужную тень на благотворительную деятельность персоны, облеченной властью, и отчасти поэтому исчезновение девочки не расследовали по-настоящему. Дело замяли.
Смерть Кати Зваровой отнесли к категории несчастных случаев на природе, связанных с дикими животными.
С какими именно — никто не уточнял.
Маша, ее сестра, долго лечилась в психиатрической клинике, и больше двух лет проходила реабилитацию.
Те, кого эта трагедия коснулась наиболее близко, не желали вспоминать о ней и не старались дотошно восстановить детали, справедливо посчитав, что некоторые вещи надежнее оставлять в темноте, чтобы не подвергать опасности разум.
Вооружившись фонариками, обыскали всю территорию лагеря, разбив на участки, методично просмотрели каждый уголок: глухую аллейку за пищеблоком, домики персонала, старую танцплощадку, стадион, место построений, открытый бассейн, туалеты, корпуса, веранды, библиотеку и клуб. Никаких следов. Обе девочки — и Катя, и Надя — словно сквозь землю провалились.
Посовещавшись, взрослые решили продолжить поиски за территорией. Начальник лагеря ушел звонить в город, вызывать милицию. Остальные, выйдя за ворота и растянувшись цепью на длину вытянутой друг от друга руки, побрели в степь.
Тонкий лунный серпик, запрокинутый рожками вверх, уже взошел, почти прозрачный на светло-зеленой полоске неба у горизонта и становился все ярче, взбираясь выше в глубокую синеву зенита. Пахло выгоревшей на солнце полынью. Слабый ветерок еле шевелил сухую, уже перестоявшую траву.
Цикады примолкли, только мелкие злые мошки-кровососы вились вокруг и с тонким писком и остервенением набрасывались на теплые человеческие тела.
Люди шли, бессмысленно втыкая лучи фонариков в глухую стену мрака, надвигающуюся на них из степи. Чем дальше отходили от лагеря — тем темнее и безбрежнее разливалось море тьмы. Степь враждебно молчала в ответ на вторжение людей.
И вдруг кто-то из бредущих в цепи споткнулся и, громко выругавшись, уронил фонарик. Его соседи подошли помочь товарищу — и сразу крики умножились. К месту происшествия сбежались все.
Маша и Антон оказались в ряду первых. Никто не догадался их остановить, потому что никто не понял сразу, что там лежит, на истоптанной, примятой траве.
В лучах фонариков разглядели черные лужи и пятна — это была кровь. Разбросанные, раздавленные, втоптанные в пыль куски — это были части человеческого тела. Опознать по ним чью-либо внешность было бы невозможно, потому что такие фрагменты у всякого находятся только внутри, но в самой середине непристойной инсталляции валялся ярко-розовый детский сандалик — один из тех, что с утра был надет на Катьку.
А чуть подальше над останками детского трупа топталось и чавкало существо, увидеть которое второй раз не довелось, по счастью, никому из свидетелей трагедии.
Напуганным людям оно показалось огромным.
Черная волосатая морда напоминала рыло свиньи. Из раззявленной, в пене, пасти выступали далеко вперед загнутые кверху окровавленные клыки. Существо взбивало землю крепкими острыми, как у вепря, копытами. Но руки у монстра были человеческие. Более того — детские. Они висели по бокам могучего туловища и слабо шевелились, обирая пальчиками с языка пучки светлых детских волос.
Чудовище отплевывалось, разбрызгивая по сторонам розовую пену, которая сочилась из раскрытой черной пасти.
При виде людей существо с неудовольствием проблеяло тонким детским голоском:
— А, нашли?
Повернулось и, быстро топоча, со скоростью, невероятной для такого массивного тела, унеслось и сгинуло во мраке.
Все документы, с которыми Надя Солдатова приехала будто бы из детского дома, оказались фальшивыми. Это обстоятельство бросало ненужную тень на благотворительную деятельность персоны, облеченной властью, и отчасти поэтому исчезновение девочки не расследовали по-настоящему. Дело замяли.
Смерть Кати Зваровой отнесли к категории несчастных случаев на природе, связанных с дикими животными.
С какими именно — никто не уточнял.
Маша, ее сестра, долго лечилась в психиатрической клинике, и больше двух лет проходила реабилитацию.
Те, кого эта трагедия коснулась наиболее близко, не желали вспоминать о ней и не старались дотошно восстановить детали, справедливо посчитав, что некоторые вещи надежнее оставлять в темноте, чтобы не подвергать опасности разум.
Шумные соседи
На часах было 3.15 ночи. Я проснулся от жуткого визга сверху. Было такое ощущение, что соседи, проживающие этажом выше, на ночь глядя решили устроить тотальное выяснение отношений. И это за четыре часа до рабочего дня понедельника!
Должен отметить, что семейка была та еще. Вечно пьяный придурок, от которого разило за двести метров коктейлем из пота и перегара, его жирнющая женушка, вечно устраивающая сцены с битьем посуды и вышвыриванием вонючих вещей в окно, и триумф их совместной жизни — двадцатилетний сын Иван с синдромом Дауна. Его любимым занятием было бегать по подъезду и жать кнопки звонков во всех квартирах, отчего он, видимо, получал несказанное удовольствие.
Встав с кровати и пробормотав что-то матерное и недовольное, я отправился на кухню. Включив там свет, закурил сигарету, выпил стакан воды, выглянул в окно. Стояла летняя теплая звездная ночь, было темно, людей не было. Еще бы — четвертый час, мать его! Интересно, но кроме визга, разбудившего меня, никаких признаков активности я не услышал, поэтому выкинул бычок в окно и отправился в свою кровать, чтобы забуриться под одеяло и продолжить просмотр своих изумительных добрых снов, никак не связанных с унылым понедельником.
Не успев сомкнуть глаза, я вскочил с кровати от грохота сверху, как будто что-то очень тяжёлое упало. Я думал, сейчас рухнет потолок, даже побелка немного осыпалась на мою кровать. «Твою ж мать», — вертелось в моей голове в тот момент, когда я в спешке натягивал джинсы. Настроение было ни к черту, хотелось спать, но нет же — нужно идти к соседям-алкашам узнать, чего там приключилось.
Открыв входную дверь, я обнаружил, что в подъезде нет света, а с учетом того, что на улице была ночь, не видно было абсолютно ничего. Должно быть, снова лампочка перегорела. Взяв из тумбочки фонарь, я отправился навстречу своим ночным приключениям. Поднявшись этажом выше, подошел к облезлой деревянной двери злополучной семейки. По дверному глазку было видно, что в коридоре их квартиры горит свет. Промедлив пару секунд, я нажал кнопку звонка. Никакой ответной реакции не последовало. Позвонил еще раз. Ничего. «Да ну и чёрт с ним», — сказал не громко и только собрался развернуться, чтобы уйти, как заметил, что тусклый свет, исходящий из глазка, пропал. Кто-то стоял на той стороне двери и смотрел прямо на меня. «Ну, наконец-то!» — подумал я и уже собрался лицезреть еле стоящего на ногах хозяина квартиры, пытающегося объяснить, чего же такого случилось, но никакого действия не было. Я стоял в темном подъезде с фонариком в руках, понимая, что кто-то наблюдает за мной с той стороны двери.
На часах было 3.15 ночи. Я проснулся от жуткого визга сверху. Было такое ощущение, что соседи, проживающие этажом выше, на ночь глядя решили устроить тотальное выяснение отношений. И это за четыре часа до рабочего дня понедельника!
Должен отметить, что семейка была та еще. Вечно пьяный придурок, от которого разило за двести метров коктейлем из пота и перегара, его жирнющая женушка, вечно устраивающая сцены с битьем посуды и вышвыриванием вонючих вещей в окно, и триумф их совместной жизни — двадцатилетний сын Иван с синдромом Дауна. Его любимым занятием было бегать по подъезду и жать кнопки звонков во всех квартирах, отчего он, видимо, получал несказанное удовольствие.
Встав с кровати и пробормотав что-то матерное и недовольное, я отправился на кухню. Включив там свет, закурил сигарету, выпил стакан воды, выглянул в окно. Стояла летняя теплая звездная ночь, было темно, людей не было. Еще бы — четвертый час, мать его! Интересно, но кроме визга, разбудившего меня, никаких признаков активности я не услышал, поэтому выкинул бычок в окно и отправился в свою кровать, чтобы забуриться под одеяло и продолжить просмотр своих изумительных добрых снов, никак не связанных с унылым понедельником.
Не успев сомкнуть глаза, я вскочил с кровати от грохота сверху, как будто что-то очень тяжёлое упало. Я думал, сейчас рухнет потолок, даже побелка немного осыпалась на мою кровать. «Твою ж мать», — вертелось в моей голове в тот момент, когда я в спешке натягивал джинсы. Настроение было ни к черту, хотелось спать, но нет же — нужно идти к соседям-алкашам узнать, чего там приключилось.
Открыв входную дверь, я обнаружил, что в подъезде нет света, а с учетом того, что на улице была ночь, не видно было абсолютно ничего. Должно быть, снова лампочка перегорела. Взяв из тумбочки фонарь, я отправился навстречу своим ночным приключениям. Поднявшись этажом выше, подошел к облезлой деревянной двери злополучной семейки. По дверному глазку было видно, что в коридоре их квартиры горит свет. Промедлив пару секунд, я нажал кнопку звонка. Никакой ответной реакции не последовало. Позвонил еще раз. Ничего. «Да ну и чёрт с ним», — сказал не громко и только собрался развернуться, чтобы уйти, как заметил, что тусклый свет, исходящий из глазка, пропал. Кто-то стоял на той стороне двери и смотрел прямо на меня. «Ну, наконец-то!» — подумал я и уже собрался лицезреть еле стоящего на ногах хозяина квартиры, пытающегося объяснить, чего же такого случилось, но никакого действия не было. Я стоял в темном подъезде с фонариком в руках, понимая, что кто-то наблюдает за мной с той стороны двери.
Я оценил ситуацию со стороны, и мне стало не по себе. Решив, что лучшим вариантом будет вернуться в свою квартиру, я развернулся и двинулся к лестнице, освещая фонариков путь. Ощущение пристального взгляда со спины не покидало меня. Было желание побежать, но я сдерживал себя, успокаивая мыслями, что похожих ситуаций с этой нездоровой семейкой было уже миллион, и сейчас ужравшийся алкоголик стоит у двери и не может делать больше ничего, кроме как стоять и держаться, лишь бы не упасть. Когда я шагнул на лестницу, произошло то, отчего побежали мурашки по спине — с характерным скрипом чуть приоткрылась дверь, возле которой только что я стоял. Остановившись, я замер и почувствовал, как сердце начало биться вдвое быстрей. Собрав силу воли в кулак, я развернулся и посветил фонарем в сторону двери. Она была приоткрыта.
«Есть кто живой?» — дрожащим шутливым голосом спросил я. Разумеется, никакой реакции. Постояв так с минуту, я окончательно пришел к тому, что ловить здесь нечего и лучшим действием будет запереться в своей квартирке, залезть под одеяло и преспокойно спать. Быстрым шагом спустился вниз, отпер входную дверь, закрылся на защелку, зашел в свою комнату и лег на кровать. Я успокоился, лег и после размышлений над ситуацией мне стало даже немного смешно. Взрослый парень (27 лет как-никак) испугался темноты и неадекватных действий алкашей–соседей. Обдумывая это, я начал понемногу засыпать, как вдруг раздался звонок в дверь. Все мои мысли по поводу комичности ситуации улетучились за то время, которое потребовалось, чтобы сделать два нажатия кнопки звонка. Я встал, подошел к двери и посмотрел в глазок. Напротив моей квартиры стоял их сынок-даун. Одна рука его тянулась к кнопке звонка, а второй он активно ковырял в носу. Я даже рад был увидеть его — куда хуже было бы не обнаружить в подъезде вообще никого! Тогда ситуация отчетливо напоминала бы мне классический фильм ужасов 90-х годов. Очередной звонок отвлек меня от собственных мыслей «если бы да кабы» и я, еще раз убедившись в его присутствии, включил свет и открыл входную дверь.
«Ну, чего?» — спросил я и вышел к нему на площадку. Ваня в этот самый момент был занят изъятием немаленькой зеленой субстанции из своего носа, которую он с блаженным лицом положил себе в рот и, почавкав, проглотил. Меня чуть не вырвало, но, как ни странно, мой рвотный рефлекс привлек его внимание. Не став дожидаться его действий, я взял Ваню за рукав и, закрыв свою дверь на ключ, повел в сторону его квартиры. Глаза привыкли к темноте — взять с собой фонарь ума, к сожалению, не хватило. Плетясь за мной по лестнице вверх, он выдавал бессвязные слова и непонятные мычания. Было понятно, что он не хочет идти домой, хотя упирался не слишком сильно. И вот мы подошли уже почти к самой квартире, входная дверь которой была открыта нараспашку, но из-за отсутствия света как в квартире, так и в подъезде не видно было ничего.
Мы оба остановились в двух метрах от квартиры. Тишину нарушало тяжелое дыхание Вани. В этот момент на меня снова накатило чувство тревоги и беспокойства. От этой чертовой квартиры будто веяло ужасом. Ощущение, что из темноты на меня кто-то смотрит, сводило с ума. Я посмотрел на Ваню, по очертанию его лица было, что он смотрит в темноту дверного проема. «Папа», — сказал он. Его голос раздался эхом по подъезду — и тишина. Я что есть сил вглядывался, но не видел никого. «Ну, Вань, иди домой», — тихо, почти шепотом сказал я и подтолкнул его вперед, а сам начал движение в противоположную сторону, к лестнице. Мне было стыдно, что я испугался и, до кучи, отправляю как бы на разведку нездорового парня, но действовать иначе нервов не хватило. Расстояние между мной и Ваней увеличивалось. Он стоял и смотрел вперед, а я отходил. На фоне черноты я видел его отдаляющийся силуэт.
Внезапно Ваня развернулся и довольным голосом очень громко и отчетливо выдал фразу, которую слышать я не хотел никак. «Папа съел маму!» — сказал он и громко расхохотался имбецильным смехом. Я не мог поверить своим ушам. Само по себе то, что он выдал фразу, несущую какой-то смысл — уже редкость. А тут… в такой ситуации… сказать такое… Сердце у меня чуть не остановилось. С ошеломлённым выражением лица я остановился и искал рациональное объяснение происходящему. «Что?» — не своим голосом проговорил я и продолжил неспешное движение спиной в сторону лестницы. Но в ответ звучали только «гы-гы» и непонятное бормотание. Подойдя к первой ступени, чуть не упав, я начал ногой нащупывать следующую, не сводя глаз с уже еле различимого силуэта, как вдруг с резким непродолжительным звуком какой-то возни он… исчез! При этом тяжелое, привычное для Ивана, дыхание тоже пропало.
Нервы просто полопались в моей голове. Молниеносно развернувшись, я одним прыжком преодолел расстояние до лестничного проема, зацепившись рукой за перила, чтобы не впечататься в стену. Подвернул ногу, но на фоне общей ситуации это не вызвало особых неудобств (кстати, обут я был в домашние тапочки). В промежутке времени между моим приземлением и дальнейшим движением я сумел расслышать шаги, доносящиеся со стороны их квартиры. Это дало мне неслабый стимул не останавливаться и так же быстро спуститься до своего этажа. В голове я не проигрывал возможные ситуации того, что там происходило, мыслей не было вообще никаких, кроме одной — поскорей попасть в свою квартиру, в свое убежище. Подбежав к двери, судорожно, очень торопясь, начал доставать из кармана связку ключей. Так как было темно, определять нужный приходилось на ощупь. «Гараж, кладовая, дача…» — я проклинал себя за то, что носил все это с собой на одной большой связке. Шаги тем временем приближались и уже были отчетливо слышны на моем этаже. Кто-то уже спустился и направляется ко мне! Хотелось заплакать. Хотелось, чтобы зажегся свет, и я увидел, что ничего страшного не происходит. Хотелось проснуться и понять, что все, что происходит — лишь страшный сон.
Внезапно Ваня развернулся и довольным голосом очень громко и отчетливо выдал фразу, которую слышать я не хотел никак. «Папа съел маму!» — сказал он и громко расхохотался имбецильным смехом. Я не мог поверить своим ушам. Само по себе то, что он выдал фразу, несущую какой-то смысл — уже редкость. А тут… в такой ситуации… сказать такое… Сердце у меня чуть не остановилось. С ошеломлённым выражением лица я остановился и искал рациональное объяснение происходящему. «Что?» — не своим голосом проговорил я и продолжил неспешное движение спиной в сторону лестницы. Но в ответ звучали только «гы-гы» и непонятное бормотание. Подойдя к первой ступени, чуть не упав, я начал ногой нащупывать следующую, не сводя глаз с уже еле различимого силуэта, как вдруг с резким непродолжительным звуком какой-то возни он… исчез! При этом тяжелое, привычное для Ивана, дыхание тоже пропало.
Нервы просто полопались в моей голове. Молниеносно развернувшись, я одним прыжком преодолел расстояние до лестничного проема, зацепившись рукой за перила, чтобы не впечататься в стену. Подвернул ногу, но на фоне общей ситуации это не вызвало особых неудобств (кстати, обут я был в домашние тапочки). В промежутке времени между моим приземлением и дальнейшим движением я сумел расслышать шаги, доносящиеся со стороны их квартиры. Это дало мне неслабый стимул не останавливаться и так же быстро спуститься до своего этажа. В голове я не проигрывал возможные ситуации того, что там происходило, мыслей не было вообще никаких, кроме одной — поскорей попасть в свою квартиру, в свое убежище. Подбежав к двери, судорожно, очень торопясь, начал доставать из кармана связку ключей. Так как было темно, определять нужный приходилось на ощупь. «Гараж, кладовая, дача…» — я проклинал себя за то, что носил все это с собой на одной большой связке. Шаги тем временем приближались и уже были отчетливо слышны на моем этаже. Кто-то уже спустился и направляется ко мне! Хотелось заплакать. Хотелось, чтобы зажегся свет, и я увидел, что ничего страшного не происходит. Хотелось проснуться и понять, что все, что происходит — лишь страшный сон.
«Вот он!» — вслух крикнул я и трясущимися руками вогнал ключ в замок. Провернув против часовой стрелки, я сделал шаг назад, открыл дверь и влетел за порог. Все, я в безопасности, осталось лишь закрыть входную дверь — и все. Развернувшись лицом к ней, я резко потянулся к ручке, схватил ее и уже собрался тянуть на себя, но... человеческий силуэт находился в трети метра от меня. Движение воздуха, вызванное его дыханием, я почувствовал сразу и чуть не блеванул. Такого отвратительного зловония я в жизни не ощущал.
Тот, кто стоял напротив меня, был неподвижен. Сделав внушительный шаг назад, я начал нащупывать рукой выключатель на стене. Силуэт тоже сделал шаг вперед, перешагнув порог. Я был настолько поглощён ситуацией, что даже чувство страха на мгновение покинуло меня. Но на замену ему пришел панический природный ужас, чуть не ставший причиной потери сознания. Потому что я, наконец, нащупал выключатель и зажег свет.
Его волосы были наполовину то ли выпавшие, то ли вырванные. Кожа имела неестественно бледный цвет с просвечивающимися голубыми венами. Глаза полностью черного цвета, без белка и радужки. Начиная с нижней челюсти и заканчивая ботинками моего алкаша-соседа, все было покрыто кровью. Открытый рот с редко капающей на пол кровью обнажал кровавые зубы, имеющиеся у него явно не в полном составе. В его лице было очевидно видно безумие. Я опустил взгляд ниже и заметил, что в руке он держал отгрызенную жирную руку своей женушки. Мы стояли и смотрели друг на друга порядка пяти секунд, как вдруг из его пасти раздалось рычание, напоминающее рычание огромного бульдога. Я тут же пришел в себя, и в голове у меня прозвучало отчетливое: «БЕГИ!». Рванув в свою комнату, я с грохотом захлопнул дверь и вцепился руками в дверную ручку. С бешеным ревом сосед (если можно его так называть, хотя более уместно было бы назвать его монстром) бросился за мной.
Подбежав к двери, вопреки мои ожиданиям, он не начал пытаться открыть дверь, дёргая ручку. Он царапал ее ногтями, бился головой, пытался грызть зубами, как собака. А я сидел, прижавшись к двери, и, держась за ручку, думал о том, что мой сотовой телефон лежит в куртке в коридоре, что если отпущу дверь, чтобы дотянуться и включить свет, то этот монстр непременно войдет в мою комнату и сожрет меня так же, как сожрал свою жену и своего ребенка. Потеряв счет времени, слушая, как скребется, рычит, грызется и долбится в дверь мой сосед, я просидел так до самого утра. Когда стало светать, я услышал, что на моем этаже открылась дверь моей соседки — одинокой пожилой женщины. Я поднялся с пола и что есть мочи закричал: «Бегите!». Сосед перестал издавать звуки на некоторое время. Дальше я услышал крик своей соседки, который продолжался пару секунд, а затем затих. Все было, как в бреду. Сколько я сидел так — не имею представления. Знаю только, что расправившись с моей соседкой, монстр куда-то делся. Спустя какое-то время дверь открыли сотрудники полиции.
Тот, кто стоял напротив меня, был неподвижен. Сделав внушительный шаг назад, я начал нащупывать рукой выключатель на стене. Силуэт тоже сделал шаг вперед, перешагнув порог. Я был настолько поглощён ситуацией, что даже чувство страха на мгновение покинуло меня. Но на замену ему пришел панический природный ужас, чуть не ставший причиной потери сознания. Потому что я, наконец, нащупал выключатель и зажег свет.
Его волосы были наполовину то ли выпавшие, то ли вырванные. Кожа имела неестественно бледный цвет с просвечивающимися голубыми венами. Глаза полностью черного цвета, без белка и радужки. Начиная с нижней челюсти и заканчивая ботинками моего алкаша-соседа, все было покрыто кровью. Открытый рот с редко капающей на пол кровью обнажал кровавые зубы, имеющиеся у него явно не в полном составе. В его лице было очевидно видно безумие. Я опустил взгляд ниже и заметил, что в руке он держал отгрызенную жирную руку своей женушки. Мы стояли и смотрели друг на друга порядка пяти секунд, как вдруг из его пасти раздалось рычание, напоминающее рычание огромного бульдога. Я тут же пришел в себя, и в голове у меня прозвучало отчетливое: «БЕГИ!». Рванув в свою комнату, я с грохотом захлопнул дверь и вцепился руками в дверную ручку. С бешеным ревом сосед (если можно его так называть, хотя более уместно было бы назвать его монстром) бросился за мной.
Подбежав к двери, вопреки мои ожиданиям, он не начал пытаться открыть дверь, дёргая ручку. Он царапал ее ногтями, бился головой, пытался грызть зубами, как собака. А я сидел, прижавшись к двери, и, держась за ручку, думал о том, что мой сотовой телефон лежит в куртке в коридоре, что если отпущу дверь, чтобы дотянуться и включить свет, то этот монстр непременно войдет в мою комнату и сожрет меня так же, как сожрал свою жену и своего ребенка. Потеряв счет времени, слушая, как скребется, рычит, грызется и долбится в дверь мой сосед, я просидел так до самого утра. Когда стало светать, я услышал, что на моем этаже открылась дверь моей соседки — одинокой пожилой женщины. Я поднялся с пола и что есть мочи закричал: «Бегите!». Сосед перестал издавать звуки на некоторое время. Дальше я услышал крик своей соседки, который продолжался пару секунд, а затем затих. Все было, как в бреду. Сколько я сидел так — не имею представления. Знаю только, что расправившись с моей соседкой, монстр куда-то делся. Спустя какое-то время дверь открыли сотрудники полиции.
Далее было расследование, в настоящее время закрытое, в котором я выступал как главный подозреваемый, но ввиду отсутствия доказательств я до сих пор нахожусь на свободе. Мою соседку обнаружили с перегрызенным горлом в луже собственной крови. В квартире этажом выше обнаружили расчлененную и разбросанную по всей квартире жену алкаша-соседа. Тело его сына лежало в коридоре, а голова с идиотской ухмылкой на лице — в подъезде за пределами квартиры. Самого соседа так и не нашли, но я уверен, что где-то в ночном мраке, как бездомная собака, скитается он. И раз тела нет — значит, он все еще жив. И значит, он ест.
Мне и моей младшей сестре посчастливилось застать в детстве то счастливое время, когда компьютеров еще не было и все забавы ребенку приходилось искать вне стен квартиры.
Вика и другие девчонки ее возраста зачастую играли во дворе в кукол, магазин, парикмахерскую. Я в это время вместе со своими товарищами лазил по гаражам и деревьям, исследовал чердаки и подвалы на своей улице, жег солярку на пристани и выкладывал камнями рельсы ближайшей железной дороги. Пацаном я был бравым и безрассудным, едва ли преувеличу, если скажу, что бывали моменты, когда я находился на волосок от смерти. Благо есть в нашем мире какие-то силы, которые оберегают детей, в этом я не единожды убеждался и в дальнейшем.
Лето было наилучшим периодом года. Дворовая компания у нас и так была немаленькой, а в свободное от школы время сюда к родственникам приезжало еще почти столько же ребятни, и становилось весело, как никогда. Мы переставали делиться на девчачьи и мальчишечьи компании, всем табором ходили на пляж, бегали за молочными коктейлями в гастроном, играли во всевозможные игры.
Днем мы чаще всего скрывались от солнца в подъезде или дворовой беседке, коротая время за «Монополией» или картами. Когда жара спадала, принимались играть в «казаков-разбойников» и «зомби». Последняя игра представляла собой усовершенствованные нами салки, когда водящий сперва ловил одного человека, потом они вместе открывали охоту за другими и так далее, пока в конечном итоге не оставался один «живой». Ему в следующем раунде доставался кусочек мела, им он рисовал на асфальте черты, через каждую из которых «зомби» не могли переступать по десять секунд. Особое удовольствие доставляло быстро делать по нескольку параллельных линий, тем самым вынуждая преследователей не тратить время на подсчеты, а бежать в обход.
Но самое великолепное времяпрепровождение ждало нас каждый вечер, когда садилось солнце, и мы начинали играть в прятки. Наш двор, окутанный темнотой, был идеальным местом для этой забавы. С одной стороны условную игровую территорию ограждал наш пятиэтажный Г-образный дом, обеспечивающий двору единственное освещение в лице лампочек над подъездными дверями. С другой стороны находился обнесенный кованой изгородью заброшенный детский сад, в то время пустовавший и ожидавший перемещения районного суда. Возле бывшего детсада возвышался пригорок, обильно заросший деревьями и кустарником.
В самом дворе можно было найти палисадники с чуть менее богатой, чем на пригорке, флорой, детскую площадку с беседкой, столбы с веревками, где неизменно сушилось чье-то белье, три ржавых гаража, между которыми зияли две заманчивые, но всем известные щели, глубокий наружный вход в подвал, пару высоких валунов и многое другое. Одним словом, мест для прятанья было предостаточно и постоянно находились новые.
Вика и другие девчонки ее возраста зачастую играли во дворе в кукол, магазин, парикмахерскую. Я в это время вместе со своими товарищами лазил по гаражам и деревьям, исследовал чердаки и подвалы на своей улице, жег солярку на пристани и выкладывал камнями рельсы ближайшей железной дороги. Пацаном я был бравым и безрассудным, едва ли преувеличу, если скажу, что бывали моменты, когда я находился на волосок от смерти. Благо есть в нашем мире какие-то силы, которые оберегают детей, в этом я не единожды убеждался и в дальнейшем.
Лето было наилучшим периодом года. Дворовая компания у нас и так была немаленькой, а в свободное от школы время сюда к родственникам приезжало еще почти столько же ребятни, и становилось весело, как никогда. Мы переставали делиться на девчачьи и мальчишечьи компании, всем табором ходили на пляж, бегали за молочными коктейлями в гастроном, играли во всевозможные игры.
Днем мы чаще всего скрывались от солнца в подъезде или дворовой беседке, коротая время за «Монополией» или картами. Когда жара спадала, принимались играть в «казаков-разбойников» и «зомби». Последняя игра представляла собой усовершенствованные нами салки, когда водящий сперва ловил одного человека, потом они вместе открывали охоту за другими и так далее, пока в конечном итоге не оставался один «живой». Ему в следующем раунде доставался кусочек мела, им он рисовал на асфальте черты, через каждую из которых «зомби» не могли переступать по десять секунд. Особое удовольствие доставляло быстро делать по нескольку параллельных линий, тем самым вынуждая преследователей не тратить время на подсчеты, а бежать в обход.
Но самое великолепное времяпрепровождение ждало нас каждый вечер, когда садилось солнце, и мы начинали играть в прятки. Наш двор, окутанный темнотой, был идеальным местом для этой забавы. С одной стороны условную игровую территорию ограждал наш пятиэтажный Г-образный дом, обеспечивающий двору единственное освещение в лице лампочек над подъездными дверями. С другой стороны находился обнесенный кованой изгородью заброшенный детский сад, в то время пустовавший и ожидавший перемещения районного суда. Возле бывшего детсада возвышался пригорок, обильно заросший деревьями и кустарником.
В самом дворе можно было найти палисадники с чуть менее богатой, чем на пригорке, флорой, детскую площадку с беседкой, столбы с веревками, где неизменно сушилось чье-то белье, три ржавых гаража, между которыми зияли две заманчивые, но всем известные щели, глубокий наружный вход в подвал, пару высоких валунов и многое другое. Одним словом, мест для прятанья было предостаточно и постоянно находились новые.
Мне тогда было девять лет, Вике — пять. В один из поздних июльских вечеров наша дружная компания традиционно развлекалась игрой в прятки. Очередной водящий, уткнувшись лицом в стену дома, начал отсчет, а остальные игроки, смеясь и предвкушая первосортный стелс-экшен, рассыпались по темноте. Мне пришло в голову спрятаться под автомобиль, стоящий на проезжей части двора. Лежа на нагретом асфальте, я немного погодя услышал несколько победных «Дыр-дыра, сам за себя!» и то, как пару игроков водящий в свою очередь «задырдырил».
Потом вдалеке вдруг послышался Викин плач. Услышав его, я подумал, что Вику либо обидели, либо она упала, ударилась или что-то в этом роде. В любом случае нужно было пойти узнать, что стряслось. Я вылез из-под машины, подошел к дому и окликнул сестру. Водящий бесцеремонно «задырдырил» меня и вместе с другими ребятами, ожидавшими окончания раунда, сказал мне, что они видели, как плачущая Вика побежала домой. Я пошел следом за ней, хоть и знал, что мне могло здорово влететь от родителей за то, что не уследил.
Когда я открыл дверь квартиры, ко мне вышла взволнованная мать и стала расспрашивать, что случилось на улице. Я честно ответил ей, что не знаю: мы всем двором играли в прятки, я и сестра спрятались в разных местах, потом я услышал, как она заплакала, и так далее.
Вика сидела в кухне и, всхлипывая, пила молоко. Успокоившись, она сперва отказывалась отвечать на наши с матерью вопросы, потом сказала лишь: «Я испугалась». Больше мы не смогли ничего из нее вытянуть. Признаться, я не придал Викиным словам никакого значения, поскольку в детстве она боялась всего на свете: иллюстраций насекомых в детской энциклопедии, рекламу «шипучего Целаскона», красную рожицу, нарисованную кем-то на соседнем доме, подаренную маминой подругой игрушечную обезьяну и кучу других вещей. Я решил, что сестру напугала очередная глупость вроде этих. «Ну и сиди себе дома, мне меньше забот», — подумал я.
Было вообще удивительно, что Вика играла с нами в прятки, «казаков-разбойников» и прочие подвижные игры. Пряталась она плохо, бегала медленно, водить ее никогда не заставляли, а ловили только в крайнем случае. Она даже правил ни одной игры толком не знала. Может, участвовала просто ради того, чтобы влиться в компанию.
Я пошел играть дальше и, надо сказать, отлично провел тогда время. Мне не единожды пригодилась ранее найденная под машиной нычка, которую никто, к счастью, не заметил. Также я часто прятался в кустах на склоне вышеупомянутого пригорка. Однажды ко мне сверху тихо спустился Сашка Матвеев — мальчишка, который приезжал сюда летом к дедушке с бабушкой — и сообщил, что нашел потрясающую нычку за пригорком, по-видимому, возле ограды заброшенного детсада.
Я уже было полез наверх вместе с ним, чтобы собственнолично увидеть расхваленную находку, но потом заметил, что водившая девчонка направилась снизу рассматривать игровую площадку, и посчитал, что этот момент стоило использовать. Поэтому я покинул Сашку и помчался избавлять себя от участи водящего в следующем раунде, а потом как-то забыл о рассказанном мне секрете, поскольку и без него было чем разнообразить игру.
Я, например, придумал прятаться в тени деревьев и, будучи невидимым для находящихся на свету людей, спокойно стоять там и следить за чужим перемещением. А мой сосед по подъезду Димка Лыткин, вынесший из дома советский металлический фонарик, в один из раундов включил его и сбегал, положив на землю за массивными валунами, потом вернулся и попросил всех спрятаться в одном и том же месте в противоположной части двора. Результат всецело оправдал его ожидания: водящий, заметив свет фонарика, твердым шагом направился к валунам, и не успел он до них дойти, как больше двадцати человек коллективно подбежали к стене дома и каждый прокричал «Дыр-дыра, сам за себя!», тем самым вынудив несчастного водить еще раз. Сейчас я, конечно, понимаю, что это был попросту обман ради обмана, но тогда мы искренне посчитали Димку гением тактики.
Потом вдалеке вдруг послышался Викин плач. Услышав его, я подумал, что Вику либо обидели, либо она упала, ударилась или что-то в этом роде. В любом случае нужно было пойти узнать, что стряслось. Я вылез из-под машины, подошел к дому и окликнул сестру. Водящий бесцеремонно «задырдырил» меня и вместе с другими ребятами, ожидавшими окончания раунда, сказал мне, что они видели, как плачущая Вика побежала домой. Я пошел следом за ней, хоть и знал, что мне могло здорово влететь от родителей за то, что не уследил.
Когда я открыл дверь квартиры, ко мне вышла взволнованная мать и стала расспрашивать, что случилось на улице. Я честно ответил ей, что не знаю: мы всем двором играли в прятки, я и сестра спрятались в разных местах, потом я услышал, как она заплакала, и так далее.
Вика сидела в кухне и, всхлипывая, пила молоко. Успокоившись, она сперва отказывалась отвечать на наши с матерью вопросы, потом сказала лишь: «Я испугалась». Больше мы не смогли ничего из нее вытянуть. Признаться, я не придал Викиным словам никакого значения, поскольку в детстве она боялась всего на свете: иллюстраций насекомых в детской энциклопедии, рекламу «шипучего Целаскона», красную рожицу, нарисованную кем-то на соседнем доме, подаренную маминой подругой игрушечную обезьяну и кучу других вещей. Я решил, что сестру напугала очередная глупость вроде этих. «Ну и сиди себе дома, мне меньше забот», — подумал я.
Было вообще удивительно, что Вика играла с нами в прятки, «казаков-разбойников» и прочие подвижные игры. Пряталась она плохо, бегала медленно, водить ее никогда не заставляли, а ловили только в крайнем случае. Она даже правил ни одной игры толком не знала. Может, участвовала просто ради того, чтобы влиться в компанию.
Я пошел играть дальше и, надо сказать, отлично провел тогда время. Мне не единожды пригодилась ранее найденная под машиной нычка, которую никто, к счастью, не заметил. Также я часто прятался в кустах на склоне вышеупомянутого пригорка. Однажды ко мне сверху тихо спустился Сашка Матвеев — мальчишка, который приезжал сюда летом к дедушке с бабушкой — и сообщил, что нашел потрясающую нычку за пригорком, по-видимому, возле ограды заброшенного детсада.
Я уже было полез наверх вместе с ним, чтобы собственнолично увидеть расхваленную находку, но потом заметил, что водившая девчонка направилась снизу рассматривать игровую площадку, и посчитал, что этот момент стоило использовать. Поэтому я покинул Сашку и помчался избавлять себя от участи водящего в следующем раунде, а потом как-то забыл о рассказанном мне секрете, поскольку и без него было чем разнообразить игру.
Я, например, придумал прятаться в тени деревьев и, будучи невидимым для находящихся на свету людей, спокойно стоять там и следить за чужим перемещением. А мой сосед по подъезду Димка Лыткин, вынесший из дома советский металлический фонарик, в один из раундов включил его и сбегал, положив на землю за массивными валунами, потом вернулся и попросил всех спрятаться в одном и том же месте в противоположной части двора. Результат всецело оправдал его ожидания: водящий, заметив свет фонарика, твердым шагом направился к валунам, и не успел он до них дойти, как больше двадцати человек коллективно подбежали к стене дома и каждый прокричал «Дыр-дыра, сам за себя!», тем самым вынудив несчастного водить еще раз. Сейчас я, конечно, понимаю, что это был попросту обман ради обмана, но тогда мы искренне посчитали Димку гением тактики.
В общем, в тот раз мы повеселились от души и играли допоздна, пока большинство из нас не были загнаны взрослыми домой. У меня на приятные жизненные моменты, пусть даже давнопрошедшие, память очень хорошая.
Это было тринадцать лет назад. Сестра в этом году окончила школу, я через год буду оканчивать ВУЗ. На днях Вика ловко поймала паука, ползшего по кухонному столу, и выкинула его в окно. Я отметил, что когда-то она до смерти боялась даже нарисованных пауков, не говоря уже о настоящих, и мы разговорились с ней, вспомнив всю ту ерунду, что пугала ее в детстве. Разговор, как вы поняли, дошел и до вышеописанного случая, после которого сестра напрочь перестала с нами играть.
Услышав мой вопрос о том злополучном дне, Вика рассмеялась и охотно поделилась давней тайной. Вот только мне, когда она начала говорить, стало не до смеха — по коже у меня побежали мурашки.
Вика рассказала, что она тогда в кои-то веки хорошо спряталась, а именно тоже в кустах на склоне пригорка. И через некоторое время сверху точно так же на четвереньках спустился Сашка Матвеев. Сев рядом с ней, он сказал, что нашел за пригорком красивую куклу, которую хотел бы ей подарить. Родители строго запрещали нам брать что-то у чужих, поэтому Вика ответила, что ей ничего не нужно. Сашка начал настойчиво уговаривать ее пойти наверх, чуть ли не хватая за руку. Вика разозлилась и сказала ему, чтобы он отстал. Услышав это, Матвеев, по ее словам, скорчил жуткую раздосадовано-враждебную гримасу и вдруг принялся с остервенением жрать траву, буквально вырывать с комками земли и запихивать себе в рот. Мою сестру его поведение, разумеется, испугало, она заплакала и попросила Сашку уйти. И он на удивление ушел, точнее как-то своеобразно попятился и, не отрывая от Вики злобного взгляда, скрылся на темном пригорке, откуда и появился.
Почему Викин рассказ напугал меня спустя столько лет? Матвеев, может, и был пацаном со странностями — я точно сказать этого не могу, поскольку в свое время общался с ним очень мало. Вот только это не он в тот вечер поочередно посетил нас с сестрой, под разными предлогами приглашая пойти что-то посмотреть в кромешной темноте за пригорком. Потому что я с абсолютной, стопроцентной точностью помню, что именно Сашка «задырдырил» меня возле дома, когда я вылез из-под машины и пошел разбираться, почему заплакала Вика. И что бы это ни прилезало тогда сверху, я-то уже почти последовал за «этим», если бы не мое порывистое решение побежать к дому.
метки: в детстве существа
Это было тринадцать лет назад. Сестра в этом году окончила школу, я через год буду оканчивать ВУЗ. На днях Вика ловко поймала паука, ползшего по кухонному столу, и выкинула его в окно. Я отметил, что когда-то она до смерти боялась даже нарисованных пауков, не говоря уже о настоящих, и мы разговорились с ней, вспомнив всю ту ерунду, что пугала ее в детстве. Разговор, как вы поняли, дошел и до вышеописанного случая, после которого сестра напрочь перестала с нами играть.
Услышав мой вопрос о том злополучном дне, Вика рассмеялась и охотно поделилась давней тайной. Вот только мне, когда она начала говорить, стало не до смеха — по коже у меня побежали мурашки.
Вика рассказала, что она тогда в кои-то веки хорошо спряталась, а именно тоже в кустах на склоне пригорка. И через некоторое время сверху точно так же на четвереньках спустился Сашка Матвеев. Сев рядом с ней, он сказал, что нашел за пригорком красивую куклу, которую хотел бы ей подарить. Родители строго запрещали нам брать что-то у чужих, поэтому Вика ответила, что ей ничего не нужно. Сашка начал настойчиво уговаривать ее пойти наверх, чуть ли не хватая за руку. Вика разозлилась и сказала ему, чтобы он отстал. Услышав это, Матвеев, по ее словам, скорчил жуткую раздосадовано-враждебную гримасу и вдруг принялся с остервенением жрать траву, буквально вырывать с комками земли и запихивать себе в рот. Мою сестру его поведение, разумеется, испугало, она заплакала и попросила Сашку уйти. И он на удивление ушел, точнее как-то своеобразно попятился и, не отрывая от Вики злобного взгляда, скрылся на темном пригорке, откуда и появился.
Почему Викин рассказ напугал меня спустя столько лет? Матвеев, может, и был пацаном со странностями — я точно сказать этого не могу, поскольку в свое время общался с ним очень мало. Вот только это не он в тот вечер поочередно посетил нас с сестрой, под разными предлогами приглашая пойти что-то посмотреть в кромешной темноте за пригорком. Потому что я с абсолютной, стопроцентной точностью помню, что именно Сашка «задырдырил» меня возле дома, когда я вылез из-под машины и пошел разбираться, почему заплакала Вика. И что бы это ни прилезало тогда сверху, я-то уже почти последовал за «этим», если бы не мое порывистое решение побежать к дому.
метки: в детстве существа
Месяц назад Инна переехала в Москву. Вернее, в Подмосковье, но для девушки, всю жизнь мечтавшей вырваться из оков родного индустриального гиганта, разница была несущественная. Час на электричке — и ты уже в столице. Час обратно — и ты в сером уродливом городишке, куда люди приезжают поспать, чтобы утром вновь окунуться в сияние заветной Москвы.
Инне везло, она быстро нашла работу. Супермаркет в центре столицы. Неплохой старт, считала она.
Впрочем, засиживаться слишком долго за кассовым аппаратом Инна не планировала. Как и тысячи других девочек из провинции, она надеялась встретить того самого москвича, который заберёт её из супермаркета, из съёмной квартиры и под марш Мендельсона поселит в черте МКАДа.
Задача, конечно, не из лёгких. Сегодня Инна отработала свой первый день в новой смене: до 22.00. Прибавьте час на дорогу и попытайтесь найти время на поиски жениха.
«Ничего, — думала девушка, выходя из междугородней электрички. — Главное, я освоила московский акцент».
Вместе с небольшой группой людей она спустилась с вокзальной платформы и оказалась на ночной улице. Пассажиры, что ехали с ней, быстро рассеялись по сторонам, оставив её одну.
Непривычная после столичного шума тишина зазвенела в ушах. Инне и днём не очень нравилось в этом захолустье: провинциалка, она всё же выросла в городе-миллионнике. Ночью Подмосковье выглядело угрожающе. Пятиэтажки тонули в безмолвии, изредка нарушаемом пьяными вскриками или тоскливыми песнями. Горящие окна были такой же редкостью, как горящие фонари.
Всю смену ей предстояло возвращаться домой в темноте. В одиночестве.
«Это временно», — подбодрила она себя и пошла к домам. Каблучки громко застучали по асфальту. Словно азбука Морзе, призывающая случайных маньяков познакомиться с беззащитной жертвой.
«А тот Емельянинов, консультант из отдела электроники, не так плох», — подумала Инна, опасливо косясь на обрамляющую аллеи сирень. В воздухе пахло цветами и мочой.
Вдалеке залаяли собаки, чьи одичавшие стаи были бичом провинции. Из окон выплеснулись аккорды бытовой ссоры.
— Придушу, сука! — зазвенел невидимый голос, а потом включился Высоцкий. Достаточно громко, чтобы под песню о волках можно было неслышно душить.
Инна ускорила шаг.
Впереди замаячил дом, в котором она снимала квартиру. Девушка миновала ряд гаражей-ракушек, доминошный столик и электрическую будку. Пересекла детскую площадку с врытыми в землю автомобильными покрышками. Она никогда не видела здесь детей, да и с соседями сталкивалась редко. С работы её встречал лишь похожий на языческого идола деревянный чебурашка. Но в этот стремящийся к полночи вечер во дворе было людно.
Инне везло, она быстро нашла работу. Супермаркет в центре столицы. Неплохой старт, считала она.
Впрочем, засиживаться слишком долго за кассовым аппаратом Инна не планировала. Как и тысячи других девочек из провинции, она надеялась встретить того самого москвича, который заберёт её из супермаркета, из съёмной квартиры и под марш Мендельсона поселит в черте МКАДа.
Задача, конечно, не из лёгких. Сегодня Инна отработала свой первый день в новой смене: до 22.00. Прибавьте час на дорогу и попытайтесь найти время на поиски жениха.
«Ничего, — думала девушка, выходя из междугородней электрички. — Главное, я освоила московский акцент».
Вместе с небольшой группой людей она спустилась с вокзальной платформы и оказалась на ночной улице. Пассажиры, что ехали с ней, быстро рассеялись по сторонам, оставив её одну.
Непривычная после столичного шума тишина зазвенела в ушах. Инне и днём не очень нравилось в этом захолустье: провинциалка, она всё же выросла в городе-миллионнике. Ночью Подмосковье выглядело угрожающе. Пятиэтажки тонули в безмолвии, изредка нарушаемом пьяными вскриками или тоскливыми песнями. Горящие окна были такой же редкостью, как горящие фонари.
Всю смену ей предстояло возвращаться домой в темноте. В одиночестве.
«Это временно», — подбодрила она себя и пошла к домам. Каблучки громко застучали по асфальту. Словно азбука Морзе, призывающая случайных маньяков познакомиться с беззащитной жертвой.
«А тот Емельянинов, консультант из отдела электроники, не так плох», — подумала Инна, опасливо косясь на обрамляющую аллеи сирень. В воздухе пахло цветами и мочой.
Вдалеке залаяли собаки, чьи одичавшие стаи были бичом провинции. Из окон выплеснулись аккорды бытовой ссоры.
— Придушу, сука! — зазвенел невидимый голос, а потом включился Высоцкий. Достаточно громко, чтобы под песню о волках можно было неслышно душить.
Инна ускорила шаг.
Впереди замаячил дом, в котором она снимала квартиру. Девушка миновала ряд гаражей-ракушек, доминошный столик и электрическую будку. Пересекла детскую площадку с врытыми в землю автомобильными покрышками. Она никогда не видела здесь детей, да и с соседями сталкивалась редко. С работы её встречал лишь похожий на языческого идола деревянный чебурашка. Но в этот стремящийся к полночи вечер во дворе было людно.
Инна заметила их издалека. На лавочке у подъезда, освещённые единственным горящим окном, сидели три фигуры. Невероятная массовость для здешних мест.
Тревожные мысли заполнили голову девушки. Вдруг это наркоманы? Вдруг они захотят её ограбить или изнасиловать? Откликнется ли кто-нибудь, если она начнёт кричать? Придут на помощь или безразлично отвернутся к настенному ковру?
«Нужно было купить газовый баллончик, как советовала мама».
Но в следующую секунду от сердца девушки отлегло. Правду говорят, что у страха глаза велики. Никакие это не наркоманы, а всего-навсего три засидевшиеся допоздна старухи.
Инна, незадолго до переезда похоронившая бабушку, испытывала к пожилым людям трогательные чувства.
Упрекнув себя в малодушии, она пошла к подъезду.
Раньше девушка не замечала, чтобы на местных лавочках кто-то сидел. Наличие дворовых бабуль вдруг сделало подмосковный городок милее.
До Инны донеслись обрывки беседы:
— А я вам говорю, тлен. Не было там жидкости, как труха всё. Берёшь, оно ломается, сухенькое. Ни крови, ни лимфы. Только пыль…
Говорившая старушка — Инна хорошо видела всех троих — была грузной женщиной с коротко постриженными волосами и орлиным носом. Одетая не по погоде тепло, в мужской свитер с американским кондором, она обмахивала себя каштановой веткой.
— Чушь! Там брызгало всё. А где от газов треснуло, там сочилось. Густо сочилось, с запахом. В ней мотыльки выросли и вылетали потом, жались к полиэтилену изнутри. Красиво…
Возражавшая женщина была маленькой и округлой, в толстых очках с роговой оправой. Она вязала, используя необычайно длинные и неровные спицы. Спицы стучали друг о друга, ковыряя траурно-чёрную пряжу.
— Добрый вечер! — сказала Инна, поравнявшись с лавочкой.
Маленькая старушка подняла на неё комично увеличенные диоптриями зрачки и дважды моргнула. Не удостоив новую соседку приветствием, она вернулась к вязанию. Старушка в свитере окинула Инну мрачным взглядом и едва слышно фыркнула. Третья же, та, что молча сидела посередине, даже не посмотрела в её сторону.
Самая худая и, должно быть, самая старая из женщин, третья старуха была одета в дюжину одёжек и держала на коленях картонную коробку с семечками. Высушенное временем лицо было опущено вниз, изуродованные артритом пальцы безучастно перебирали содержимое коробки.
Инне стало обидно за то, что с ней не поздоровались, но она вспомнила: это Москва (ну, почти Москва), и здесь свои представления о вежливости.
Демонстративно повернувшись, она пошла в подъезд.
— Слыхали, опять в метро рвануло, — сказала старуха с кондором.
— Ещё бы, — отозвалась старуха со спицами. — Тринадцать жертв!
— Четырнадцать. Безруконький в больнице помер.
— Кишки, говорят, на поручнях весели.
— Мясорубка… а террористов не найдут.
— Никогда не найдут.
«Какой ужас», — передёрнулась всем телом Инна. «Терроризм», слово из телевизора, с переездом в Москву обрело реальные угрожающие формы.
Железные двери подъезда уже закрывались за ней, когда старуха с кондором сказала старухе со спицами:
— Инка.
И та ответила:
— Шалава.
На следующий день про теракт заговорили все: и работники супермаркета, и посетители. Люди взволнованно звонили близким, перешёптывались, горестно вопрошали, чем занимаются милиция и правительство. Плазменные телевизоры в отделе электроники говорили голосом Арины Шараповой:
— Тринадцать человек погибло, около тридцати доставлены в больницы с травмами различной степени тяжести. По предварительным заключениям бомба была оставлена под сидением в задней части вагона…
— Когда это произошло? — спросила изумлённая Инна у Вовы Емельянинова.
— Пару часов назад.
— Не может быть!.. Я же вчера об этом слышала…
— Ты что-то путаешь. Наверное, ты слышала о каком-то другом взрыве. Эй, с тобой всё в порядке?
— Да-да… — пробормотала девушка, хотя никакого порядка в её душе не было. И лишь фляга с коньяком, любезно предложенная Емельяниновым, успокоила её.
Начальство объявило короткий день. Инна вернулась в Подмосковье засветло и занялась домашними делами. Около одиннадцати вечера она решила посмотреть телевизор, о чём немедленно пожалела.
— Мальчик, которому во время сегодняшнего теракта оторвало обе руки, умер в больнице, не приходя в сознание. Таким образом, он стал четырнадцатой жертвой потрясшей мир бойни. Напомним, что…
Инна выключила телевизор и подошла к окну. С высоты четвёртого этажа она видела ночной двор, петельки врытых в землю покрышек, деревянного чебурашку. Она открыла окно и посмотрела вниз.
На лавочке сидели три тёмные фигуры. Бабушки, которые гуляют по ночам.
Грузная старуха обмахивала себя веткой каштана, старуха в очках дёргала спицами узлы пряжи, старуха в центре молча перебирала семечки.
«Грымзы», — зло подумала Инна, вспомнив, как вчера её ни за что обозвали шалавой.
«Облить их, что ли, холодной водой?».
Представив результат такого хулиганства, девушка захихикала. На самом деле она никогда не решилась бы на подобный поступок.
— Слыхали,— неожиданно отчётливо произнесла старуха с кондором, — Лёшку Талого подрезали.
— А то! — подтвердила старуха со спицами. — Дружки же его и подрезали. Восемь ножевых.
— В селезёнку, в почки, в печень-печёнушку прямо…
тест
Казалось, женщины наслаждаются, перечисляя кошмарные подробности чужого несчастья. В голосе звучало нескрываемое удовольствие.
— Умер, как пёс, в подъезде, — приговаривала старуха с кондором. — Кровушкой истёк, холодненький, покойничек теперь, совсем покойничек…
Инна резко захлопнула ставни. И вновь в последний момент услышала:
— Шалава!
Настали долгожданные выходные. Погода стояла прекрасная, в окна лился запах цветущих растений. Инна выпорхнула из квартиры, напевая под нос незатейливую песенку. С утра ей позвонил Емельянинов, предложил показать Москву. Самое время презентовать шикарное синее платьице, привезённое с малой родины. Оно отлично сидело на ней, подчёркивая достоинства фигуры. А как соблазнительно обтягивало попку!
Крайне довольная собой, Инна стучала каблучками о ступеньки подъезда. Между вторым и третьим этажами цокающий ритм сбился. Она остановилась перед группой парней, рассевшихся на ступеньках и преградивших ей путь. Типичные завсегдатаи постсоветских подъездов, короткостриженные, худые, с криминальной мглой в глазах.
Сердце Инны застучало быстрее. Она ощутила на себе насмешливые, оценивающие и одновременно презрительные взгляды. Пожалела, что у платья такой глубокий вырез.
«Это просто малолетки, — подумала девушка. — Они ничего мне не сделают».
— Пропустите, — потребовала она.
Самый старший из парней, лет девятнадцати, ощерился желтозубой улыбкой. Он был по-своему красив, с нервными чертами лица и повадками волчонка. Их зрачки встретились. Глаза парня были задумчивыми и даже печальными, что контрастировало с его ухмылкой.
— Пропусти, — повторила она твёрдо.
— Никто не держит, — сказал он и махнул рукой, вали, мол.
На предплечье парня она разглядела синюю наколку: «Талый».
В памяти всплыли слова старух: «Лёшка Талый кровушкой истёк, покойничек теперь, совсем покойничек…»
Инна прошла сквозь строй парней. Они проводили её улюлюканьем и свистом. Только красивый мальчик с наколкой не свистел.
Выходные удались на славу, Вова Емельянинов оказался весёлым и остроумным собеседником и, судя по всему, отнюдь не бедным женихом. Для консультанта из супермаркета — очень небедным. Жаль, домой не позвал, да и она, вернувшись в Подмосковье, пожалела, что не пригласила его к себе. В чужой квартире, в чужом городе ей жутко захотелось ощутить на себе сильные мужские руки.
Всю ночь во дворе кто-то хрипло смеялся.
Началась рабочая неделя. Ежедневно её встречали во дворе деревянный чебурашка и три неизменные фигуры на лавочке.
девственник
Привет
Она старалась пройти мимо них быстро, но обрывки фраз всё равно доносились до её ушей. Это всегда были какие-нибудь гадости, мерзкие факты из чьих-то биографий, истории смертей.
— Маринка-то с пятого залетела от дагестанца…
— Он в своём Дагестане человека сбил, слыхали? В девяносто девятом сбил девочку и с места аварии сбежал, так его и не поймали. Долго ж она умирала, девочка эта, раздавленная по асфальту…
Ключи как назло выскальзывали из пальцев Инны, никак не попадая в кружок магнитного замка.
— Маринка не дура, инженерику сказала, что от него беременна, а он и клюнул.
И тут же совершенно новая информация:
— Умерла Маринка во время родов, слыхали? Порвалась вся…
И хотя Инна понимала, что всё это только сплетни отвратительных старух, возвращаться в съемную квартиру становилось ещё невыносимее. «Временно», — как мантру повторяла она и по ночам, проснувшись, подходила к окнам: сидят ли? Сидят. При свете луны, втроём.
Она не встречалась с троицей в дневное время. Даже когда в их дворе проходили похороны и собралось столько народа, сколько Инна не встречала во всём городке прежде, старух среди них не было.
«Почему же вы не явились на похороны?» — подумала Инна, скользнув глазами по процессии. — «Вы же так любите мертвецов…»
В гроб она посмотрела не из любопытства, а в тайне надеясь, что увидит в нём одну из старух.
Но в гробу лежал парень, с которым она столкнулась в подъезде неделю назад. Волчонок. Лёшка Талый.
По рукам девушки побежали мурашки.
«Это совпадение, — подумала она. — Так бывает. Парень вертелся в маргинальной среде, нет ничего удивительного, что он погиб, как старухи и предсказывали…»
Предсказывали…
«Нет ничего странного в том, что они говорили о теракте за день до теракта — в мире происходит столько взрывов…»
Инна нервно потёрла лицо рукой.
Она подумала, что нужно спросить, как именно погиб Талый, убедиться, что подробности смерти не совпадают с опередившими их сплетнями…
Спросить хотя бы у той девушки, что стоит в обнимку с мужчиной кавказской национальности…
Но она не спросила. Она пошла в квартиру, надеясь, что горячая ванна избавит её от дурных мыслей.
В следующую субботу они с Вовой целовались в арке перед нехорошей квартирой Булгакова, и он мял её груди и жарко сопел в шею.
— Ко мне нельзя, — сказал он. — У меня ремонт, живу у друга.
— Поехали ко мне, — тяжело дыша, произнесла она.
Этим вечером городок не показался ей ни опасным, ни зловещим. Всего-то надо было чувствовать мужское плечо, мужские губы под каждым неработающим фонарём.
— Вот там я живу.
Старух она увидела издалека. Горделиво выпрямила спину, подхватила спутника под локоть.
Старуха с кондором и старуха со спицами повернули к ним головы, лишь та, что сидела в центре, осталась привычно безучастной.
— Не здоровайся, — шёпотом предупредила Инна.
— С кем? — уточнил Вова, и тут же старуха с кондором сказала, обращаясь к своим товаркам:
— А это Вова Емеля в Москве без году неделя, врёт, что коренной москвич, а у самого долги и ВИЧ.
Слова прозвучали совершенно чётко в абсолютной тишине.
Инна ошарашено посмотрела на старух.
Те были заняты своими делами. Спицы подбирали чёрную пряжу, пальцы двигались в семечках, широкие каштановые листья хлопали в воздухе.
ручку
— Ты… ты слышал?
— Что, куколка?
Инна подняла глаза на Емельянинова.
Он спокойно улыбался ей. Нет, он не слышал. А может быть, и нечего было слышать…
— Мне, наверное, показалось… Та ужасная старуха прочитала стишок, и мне послышалось…
В горле Инны запершило, она не смогла договорить. Не смогла сказать: «Мне послышалось, что он про тебя».
Ведь в этом не было никакой логики. Бред. Безумие.
Он подтолкнул её к подъезду и полез целоваться на лестничной клетке. Она стояла, опустив руки по швам, плотно сжав губы.
— В чём дело?
Она попросила его уйти. Он хлопал ресницами и всё ещё улыбался. Она настаивала и плакала.
— Куда мне уходить? — спросил он.
Она лишь трясла головой и повторяла: «Уходи, я хочу побыть одна».
— Сука, — сказал он на прощание.
Она проснулась ночью от странного звука. Хлопанье — так хлопает по воздуху веер или что-то подобное. И ещё шорох, будто истерзанные артритом пальцы перебирают семечки, цепляя длинными ногтями дно коробки. И ещё лёгкое позвякивание, какое бывает, когда искривлённые спицы стучат друг о друга.
Инна распахнула глаза.
Они были здесь, в её комнате.
Они сидели прямо на изножье дивана, цепляясь задними лапами за поверхность, как могут сидеть лишь животные.
Старуха со спицами посмотрела на девушку хищно, из-за диоптрий казалось, что у неё восемь глаз разного размера. Обрамляющие её рот отростки-хелицеры зашевелились. С них капала густая ядовитая смола.
— Слыхали, — проворковала старуха, — Инка-шалава в Москву переехала. С тремя мужиками крутила, всех троих бросила.
— А то! — сказала, щёлкая изогнутым клювом, старуха с кондором. — Два аборта, а ей всё мало, ничему не учится.
Средняя молчала, низко опустив голову, лишь шуршали в семечках её лапки.
— У отца её рак, отец гниёт, — продолжала первая старуха, поглаживая ногощупальцами своё покрытое бородавками брюшко. — Она отца бросила, она на похороны к нему не приедет.
— Никого не любит, кроме себя, — подтвердила старуха с кондором. — Шалава…
— Ложь, ложь! — закричала Инна что было сил.
И проснулась.
По дороге на работу она сделала две покупки: дешёвенький MP3-плеер и газету с объявлениями. Квартира в Раменском стоила намного дороже той, что она снимала сейчас, но решение уже было принято. Она съедет отсюда, пока окончательно не сошла с ума. Здесь творится что-то странное, что-то, в чём не нужно разбираться, от чего следует бежать.
— Емельянинов про тебя слухи распускает, — сообщила ей напарница. — Что, мол, ты того, с приветом.
— Мне плевать, — отрезала она.
— Смотри, до начальства дойдёт, могут и уволить.
Инна задумалась и произнесла:
— А ты знала, что у него ВИЧ?
Три поп-хита сменились в её ушах, пока она шла от вокзала к своему двору.
«Он больше не мой, — напомнила она себе, — это последняя ночь здесь, завтра я буду жить в новом месте».
Она включила звук в плеере на полную громкость. Музыкальный блок сменила радиопередача.
— Привет, привет, привет! — загрохотал голосистый диджей. — Сегодня в студию мы пригласили троих прекрасных гостей. Вернее, гостий! Кто может знать о ситуации в России больше, чем те, кто старше самой России? Да что там России, они ровесницы планеты Цереры, а это, на секундочку, старше нашей луны! Поверьте, они лишились девственности, когда древние платформы ещё только собирались объединяться в материк Лавразию! Шучу-шучу, они до сих пор девственницы!
Не обращая внимания на словесный понос ведущего, Инна шагала по двору. Деревянный чебурашка проводил её безжизненным взглядом.
пaрeньки.
«Не смотреть в их сторону, — прошептала она про себя. — Ни за что не смотреть…»
И тут она услышала их голоса. Прямо из наушников, из радио, чёткие, перебивающие друг друга:
— Мор... Чума… язвы на трупиках, язвы и волдыри…
— Война, они опробовали новое оружие, мгновенно убивает яичники…
— А Алик из пятого задавил жену… расчленил в ванной… на глазах детей лобзиком… Соленья делал…
— Привёз жене шубу из заграницы, паук отложил яйца в её ушах…
— Автомобильная катастрофа… весь класс, как один…
— Заживо сгорел при запуске ракеты…
— В брачную ночь отравились газом…
— Рак…
— Саркома…
— Смерть…
Инна завизжала и сорвала с себя наушники. Они полетели на асфальт, словно свившиеся гадюки, с двумя капельками крови на динамиках. Лавочка стояла возле подъездных дверей, преграждая путь.
И они, конечно, были там: звенящие спицы, хлопающее опахало из каштановых листьев, шорох семечек. Глаза, которые срывают с тебя одежду, проникают под кожу извивающимися червями, смотрят, что у тебя там. И видят всё.
Инна бросилась прочь, не задумываясь, теряя туфли, во тьму, назад, подальше от них, на последнюю электричку, успеть, успеть, успеть… Старуха с кондором и старуха со спицами смотрели ей вслед, хмурясь.
А та, что сидела посредине, её звали Мать Крыса, открыла беззубый рот, и из него потоком хлынули косточки. В основном мелкие, но были и крупнее: осколки ключиц, кусочки черепов. Кости падали в картонную коробку, отскакивали на асфальт со стуком. Наконец поток иссяк. Старуха поднесла к лицу скрюченную руку и засунула пальцы себе в рот. Так глубоко, словно хотела пощупать желудок. Её тощее гусиное горло вспухло, кисть полностью исчезла за впавшими губами. Отыскав что-то внутри, женщина вытащила руку. Нити слюны тянулись за ней, в пальцах была зажата крошечная белая косточка.
Две другие старухи уважительно молчали, ожидая.
Некоторое время Мать Крыса обнюхивала находку. Её лицо, чёрное, как обгоревшая древесная кора, поднялось к ночному небу. Веки разлепились, укутанные в бельма глаза посмотрели в пустоту.
— Слышали, — сказала старуха, — Инку-шалаву собаки загрызли. Три чёрных суки. Изорвали в клочья и лицо ей поели, внутренности по всему пустырю разнесли. А у одной суки детки родились, и у щенка на боку пятно в виде крестика.
На том старуха устало обронила голову на грудь и зашелестела пальцами в коробке.
Старуха со спицами, многозначительно фыркнув, вернулась к вязанию, а та, что обмахивала себя веткой, задумчиво поглядела на небо.
Голая луна мерцала над крышами пятиэтажек. Ветер увёл стадо туч в сторону Москвы.
Привeт, вeчeрниe. Вы тут чacто пишeтe хуйню вродe "мнe 25, я дeвcтвeнник, мнe 22, я зa ручку нe дeржaлcя". Это что, блядь, трaллинг тaкой?
abuse
Нeт, ceрьёзно, кaк можно оcтaвaтьcя дeвcтвeнником поcлe 20? Кaким для этого нaдо быть ущeрбом? Моя дeвчонкa вообщe cчитaeт, что ecли чeловeк дeвcтвeнник поcлe 18 - то он cкорee вceго мaньяк и опacный чeловeк, ну или гeниaльный учёный тaм типa Тecлы
но вы-то нихуя нe Тecлы нирaзу, обычныe пaрeньки. Тaк в чём жe дeло, это кaкой-то флeшмоб, что ли? Нeт, я нe вeрю, нe бывaeт дeвcтвeнников поcлe 20.
Ребятки посоветую любителям мокьюментари русский кин Post Mortem,бюджета нет,актеров нет,но доставил...
Эх, анон. Как же жаль сейчас, что пак с крипипастами остался на флешке, а флешка у тян. Поддержал бы.
Но живительный бамп всё-таки высылаю.
Но живительный бамп всё-таки высылаю.
И на том спасибо :3
А можешь что-нибудь по памяти, а?
Или макак шатает, или вы реально промахнулись, Господа.
а дальше то что?
Моя прапрабабушка тяжело болела перед смертью. Родня постоянно навещала её, с ней разговаривали, подбадривали и т.д. Во время одной беседы она резко замолчала и начала смотреть в дверной проём, где никого не было. Скоро начала вопить, плакать, кричать "УБЕРИТЕ ЕЁ ОТСЮДА". Никто ничего не видел. Думали, что бабка едет. На следующий день она осталась наедине со своей дочерью. Мать уснула, а вот бабушка рассказывала, что настал её черёд кричать, ибо в проёме теперь уже она увидела какую-то бабу в белом. На следующей день прабабушка умерла.
Отец иногда рассказывает, что вдоль дорог по калужскому направлению можно увидеть высоких мужиков ростом под два метра, которые неподвижно стоят и пропадают, если остановишься.
Это всё, что пока могу вспомнить.
Бля. Фиксота. В начала не "прапрабабушка", а "прабабушка"
> высоких мужиков ростом под два метра
Не смешно, конечно, но
Лукич пробудился оттого, что с треском распахнулось окно. Ночной ветер ворвался в избу, разбросав старые газеты. Лукич выругался и поднялся с кровати. Тут он заметил, что в комнате кто-то есть.
— Кто здесь? — спросил он, шаря по столу в поисках спичек.
При дрожащем свете спички Лукич разглядел, что возле двери стоит женщина. Голая женщина с веревкой на шее. Огонек погас, и в ту же секунду окно захлопнулось. Лукич вздрогнул и попытался зажечь другую спичку. Холодная рука опустилась ему на плечо, и коробок упал на пол.
— Пойдем со мной, — сказала женщина.
Лукич послушался, и они вышли во двор.
— Скучаешь по ней?
Он кивнул.
— Она ждет тебя.
Женщина сняла с себя веревку и протянула ее Лукичу.
— Вы снова будете вместе. Поспеши, она уже заждалась.
Он накинул веревку на шею и взглянул в холодные глаза духа. Через несколько минут ночной ветер раскачивал его тело, висящее на дереве.
Солнце поднялось над маленькой деревушкой, затерявшейся в степях Хакасии. Последняя неделя была для ее жителей не самой спокойной. Пять человек покончили с собой за это время. И все они выбрали один способ.
Михаил скучал за стойкой почты, низенькое здание которой стояло на самом краю деревни. Сегодня он выдал одно ценное письмо и одну бандероль. И то было много. Местные жители не слишком хорошо поддерживали связь с миром.
Скрипнув, отворилась дверь. Вошла бабка Пелагея.
— Денечка тебе доброго, Миша.
— И вам не хворать, бабушка.
— Дай мне, милок, конвертик.
— По России? Обычный?
— Да уж не в Америку, конечно. Сестре в Новосибирск писать буду.
Михаил протянул ей конверт. Бабка Пелагея бросила на стойку монетки и спрятала конверт в потрепанную тряпичную сумку.
— Помирать сестра собралась-то. Уж свидеться, видно, не судьба нам напоследок. Хоть напишу.
Михаил кивнул.
— А что Лукича не пришел проводить?
— Да и сам не знаю. Собирался, но что-то так и не пошел.
— Молодой Лукич был еще. Пятый десяток только разменял. Жена-то его тоже молодой померла. Это он за ней отправился. Поончах, видно, надоумил.
— Кто надоумил? — спросил Михаил.
— Да известно кто, Поончах.
— Это вы о чем, бабушка, толкуете?
— Эх, молодежь. Ничего то вы не знаете. Поончах — это черт. Ночью он приходит и повеситься уговаривает. Начнешь его слушать, и пиши пропало. Наутро уж мертвым тебя найдут.
— Это легенда такая?
— Да какая легенда. Матушка моя рассказывала, что, бывало, Поончах целые деревни за одну ночь изводил, — она взглянула на настенные часы.
— Ой, заболталась я с тобой. Давай, милок, побегу я.
— Всего доброго. Заходите.
— Зайду, зайду. Вот письмо сестре напишу и зайду, — бабка Пелагея засеменила к выходу.
— Кто здесь? — спросил он, шаря по столу в поисках спичек.
При дрожащем свете спички Лукич разглядел, что возле двери стоит женщина. Голая женщина с веревкой на шее. Огонек погас, и в ту же секунду окно захлопнулось. Лукич вздрогнул и попытался зажечь другую спичку. Холодная рука опустилась ему на плечо, и коробок упал на пол.
— Пойдем со мной, — сказала женщина.
Лукич послушался, и они вышли во двор.
— Скучаешь по ней?
Он кивнул.
— Она ждет тебя.
Женщина сняла с себя веревку и протянула ее Лукичу.
— Вы снова будете вместе. Поспеши, она уже заждалась.
Он накинул веревку на шею и взглянул в холодные глаза духа. Через несколько минут ночной ветер раскачивал его тело, висящее на дереве.
Солнце поднялось над маленькой деревушкой, затерявшейся в степях Хакасии. Последняя неделя была для ее жителей не самой спокойной. Пять человек покончили с собой за это время. И все они выбрали один способ.
Михаил скучал за стойкой почты, низенькое здание которой стояло на самом краю деревни. Сегодня он выдал одно ценное письмо и одну бандероль. И то было много. Местные жители не слишком хорошо поддерживали связь с миром.
Скрипнув, отворилась дверь. Вошла бабка Пелагея.
— Денечка тебе доброго, Миша.
— И вам не хворать, бабушка.
— Дай мне, милок, конвертик.
— По России? Обычный?
— Да уж не в Америку, конечно. Сестре в Новосибирск писать буду.
Михаил протянул ей конверт. Бабка Пелагея бросила на стойку монетки и спрятала конверт в потрепанную тряпичную сумку.
— Помирать сестра собралась-то. Уж свидеться, видно, не судьба нам напоследок. Хоть напишу.
Михаил кивнул.
— А что Лукича не пришел проводить?
— Да и сам не знаю. Собирался, но что-то так и не пошел.
— Молодой Лукич был еще. Пятый десяток только разменял. Жена-то его тоже молодой померла. Это он за ней отправился. Поончах, видно, надоумил.
— Кто надоумил? — спросил Михаил.
— Да известно кто, Поончах.
— Это вы о чем, бабушка, толкуете?
— Эх, молодежь. Ничего то вы не знаете. Поончах — это черт. Ночью он приходит и повеситься уговаривает. Начнешь его слушать, и пиши пропало. Наутро уж мертвым тебя найдут.
— Это легенда такая?
— Да какая легенда. Матушка моя рассказывала, что, бывало, Поончах целые деревни за одну ночь изводил, — она взглянула на настенные часы.
— Ой, заболталась я с тобой. Давай, милок, побегу я.
— Всего доброго. Заходите.
— Зайду, зайду. Вот письмо сестре напишу и зайду, — бабка Пелагея засеменила к выходу.
Михаил вышел на крыльцо и закурил. Потом он вернулся на почту, где в одиночестве просидел до самого закрытия. Больше за конвертами никто не приходил.
А утром по деревне разнеслась весть — бабка Пелагея повесилась. Соседка зашла к ней отсыпать муки и увидела, что та висит на кухонной балке. В кармане застиранного халата лежало недописанное письмо сестре. Неразборчивым старушечьим почерком были описаны последние деревенские новости. «Поончах чорче», — писала она по-хакасски про повесившихся жителей. Поончах ходит…
После скромных поминок Михаил пошел к председателю. Харатий сидел на лавочке возле избы и курил «Беломор».
— Здорово, почта.
— Здорово, председатель.
Михаил взял предложенную папиросу и сел рядом. Некоторое время они молча курили.
— Ну, что думаешь? — Харатий щелчком отбросил бычок в кусты малины.
— Даже и не знаю. Шесть человек меньше чем за две недели. Как это может быть?
— Я голову уже поломал. Будто черт их всех попутал.
— О! Бабка Пелагея что-то говорила мне про черта. Как же она его назвала? Пончих?
— Поончах? — председатель взглянул на Михаила.
— Да, да. Точно! Поончах! Ты тоже про него слышал?
— Слышал. Раньше у хакасов много было разных духов. Поончахом звали черта-душителя. Сейчас-то все эти байки уже забывать стали. А вот батя мой покойный рассказывал, что Поончах и к нему приходил. Голая баба с веревкой. И говорит, почти уже вешаться собрался, да только собака в хату вбежала и духа прогнала.
Харатий, кряхтя, поднялся.
— Зайдешь?
— Нет, спасибо. Пойду я. Бывай, председатель.
— Бывай, почта.
— Просыпайся, отец тебя видеть хочет.
— Где он?
— Пойдем, он ждет тебя на улице.
Через два дня после смерти председателя Михаил получил посылку на свое имя. Почтовый грузовик уехал, а он так и стоял, с удивлением смотря на фанерный ящичек. Адрес и имя отправителя были настолько размазаны, что нельзя было разобрать ни единой буквы. Михаил содрал верхнюю крышку, заглянул в посылку и тут же отпрянул. Внутри лежала веревка. Он осторожно протянул руку и вытащил веревку из ящика. На одном ее конце была завязана петля.
Этой ночью Михаил не мог заснуть. Он думал о веревке, которую выкинул возле почты. Кто мог прислать ему ее? Неужели легенды не врут, и древние духи действительно существуют? Он вышел из дома, чтобы покурить. Луна ярко освещала двор, поэтому он сразу увидел деревянное колесо, которое катилось к нему. Оно упало в нескольких шагах от Михаила. В страхе он повернулся, чтобы вбежать в дом, но тут услышал голос.
— Постой, Михаил, постой.
Обернувшись, Михаил увидел, что на том месте, где упало колесо, стоит обнаженная женщина.
— У тебя моя веревка. Отдай ее мне, и я уйду.
— Я… я выбросил ее, — едва слышно произнес Михаил.
— Зря ты это сделал. Найди ее. Следующей ночью я снова приду, — сказав это, женщина пошла прочь.
Участковый внимательно выслушал его.
— Давно пьешь-то?
— Что? — опешил Михаил.
— А ты вообразил, что я поверю во все эти бабкины сказки? Да? По деревне ходит черт, и все от этого вешаются? Я тебе вот, что скажу — пить меньше надо. А теперь иди домой и проспись, у меня без тебя дел хватает.
— Но…
— Иди, я сказал.
Михаил зашел в магазин. Конечно, он предполагал, что участковый ему не поверит. Да он и сам, честно говоря, в душе посмеялся над историей бабки Пелагеи. Но ночная гостья была реальной, в этом он не сомневался. И теперь, если он не отдаст веревку, Поончах заставит повеситься и его. Михаил купил сигарет и снова пошел к почте. Все утро он искал эту проклятую веревку, но она словно сквозь землю провалилась.
Михаил не знал, что веревку подобрал Кесар, когда под крики петухов вел коров на пастбище. Старый пастух не привык оставлять валяться на земле нужные в хозяйстве вещи. Кесар подпоясался находкой и, жуя травинку, погнал стадо за деревню. На пастбище он прилег в траву и задремал. Но поспать Кесару не удалось.
— Кил пер! Кил пер, Кесар!
Пастух вскочил, ища глазами того, кто звал его. Оказалось, что голос принадлежал женщине, которая голой стояла посреди поля.
— Иди сюда, — на этот раз она сказала по-русски.
Кесар двинулся к ней, а женщина принялась медленно отступать к роще.
«Играть со мной удумала», — подумал Кесар и побежал.
Ему удалось догнать ее лишь у первых деревьев. Она прижалась к березе и смотрела на него серыми глазами. Кесар остановился и, переводя дух, жадно рассматривал обнаженное женское тело.
— Иди сюда, — повторила она.
Он подошел и припал губами к ее губам. Затем он почувствовал, что она развязывает веревку на его поясе. Он обшаривал руками ее горячую плоть, как вдруг веревка затянулась на его шее. Пастух захрипел. Веревка впилась в горло, и в глазах у Кесара потемнело. Нашли его лишь поздно вечером, когда хозяева спохватились своей скотины.
Поончах пришел к Михаилу ночью, как и обещал.
— Нашел мою веревку?
— Нет, нет.
— Тогда отдай свою.
— Что? У меня нет никакой веревки! — от страха Михаил сорвался на крик.
— Дай мне веревку. Меня ждут.
Михаил бросился в дом. В темноте он принялся судорожно шарить по полкам. Он уже отчаялся что-либо найти, но тут под руки ему попался большой моток толстой бечевки, которую он использовал для перевязки посылок и бандеролей. Он не помнил, чтобы приносил бечевку домой, но сейчас не было времени думать об этом. Михаил схватил моток и выбежал во двор.
— Возьми, возьми!
Женщина взяла моток из его трясущихся рук и громко рассмеялась.
— Спасибо! Я знала, что не ошиблась, выбрав тебя.
Она отмотала несколько метров бечевки, перекусила зубами и протянула этот кусок Михаилу.
— Возьми. Это тебе пригодится.
Той ночью Михаил повесился первым. А когда солнце вновь осветило маленькую хакасскую деревушку, то ни один человек не вышел на свет. Почтовой бечевки хватило на всех. Поончах чорче. Поончах ходит.
«Мы работаем для вас 24 часа в сутки, 7 дней в неделю! У нас есть все!»
Тьфу ты, пакость какая.
Балансируя на древней, как мир, стремянке, я окунула тряпку в ведро и энергично завозила по яркой кричащей вывеске, пытаясь смыть грязь. Толку было мало, на оранжевую поверхность тут же оседала свежая пыль, летящая с трассы, но моего мнения никто не спрашивал. Хозяин велел протирать раз в сутки, я протираю, мое дело маленькое.
Мимо мчались на полном ходу машины, равнодушно минуя маленький одинокий магазинчик, сиротливо светящийся в темноте квадратами окон.
Уф, ну вот и все.
С чувством выполненного долга я слезла, выплеснула грязную воду под чахлую сосенку и побрела обратно за прилавок.
Поставила чайник, поправила перед зеркалом волосы; бесстрастное стекло отразило потертую жизнью бабу пятидесяти двух лет в синем рабочем халате с идиотской вышивкой: «Все для вас». Голову мою украшала копна секущихся коротких волос, нос картошкой смотрелся вполне органично на постаревшем, похожем на комок дрожжевого теста лице с изюминками глаз, и я порадовалась, что молодость уже давно прошла, и не нужно больше страдать из-за некрасивой внешности.
Опять же, не так страшно работать ночную смену в безлюдном месте, будь я помоложе да посимпатичнее, вряд ли бы согласилась куковать здесь, на пересечении оживленной трассы и небольшой дорожки, ведущей к моему селу, где клиент один — изголодавшийся по женскому вниманию шофер-дальнобойщик, а ближайшее жилье находится в десяти километрах, так что хоть голос себе сорви если что — никто не услышит.
А с работой у нас туго, хорошо хоть в магазин попала. Тут сухо, тепло и чисто, а то стоять бы мне на вокзале да продавать пирожки пассажирам проходящих мимо поездов, как большинству нашенских баб.
— А что, старушка из тебя миленькая, — сказала я своему отражению, достала помаду и намазюкала по губам кроваво-красной массой.
Вздохнула, налила чая и уставилась в окно, глядя на сверкающий поток машин.
Треньк!
О, а вот и клиент пришел. Я отставила чашку, поправила остатки волос на голове, обернулась — и оторопела.
В магазин не спеша волочился кто-то длинный, голый, лысый, покрытый серой чешуей, и — самое страшное — безголовый. Точнее, голова-то у него была, только нес он ее под мышкой, будто кочан капусты.
— Хозяйка, — крикнула голова густым басом, — хозяйка!
Ноги подвели меня, я схватилась руками за прилавок и истошно заорала.
— Чего орешь? — мирно осведомилась голова и изобразила улыбку на тощем овальном лице. Улыбка получилась знатная — губы чудовища растянулись, обнажив треугольные мелкие зубы, кое-где обломанные и подгнивающие.
— Я... Я...
— Гусь есть? — деловито поинтересовалась голова.
— Г... Г... Гуу... Гусь?
— Гусь, — подтвердило неведомое создание. Непропорционально длинные руки его пришли в движение, вытянулись, подняли повыше голову, и последняя начала внимательно изучать витрины.
— Гуся нет! — выпалила я.
— Как нет? — искренне огорчился уродец и вытянул руки по-направлению ко мне, так что его поганая голова оказалась на одном уровне с моим лицом. — Как это нет? На вывеске написано — у нас есть все!
— Все — есть, гуся — нет.
Уродец завопил со всей мочи:
— Гусь — все! Дай мне гуся! Плачу рубль серебряный! Дай мне гуся! Плачу рубль серебряный!
Я вцепилась в прилавок и завыла, как пожарная машина, сама от себя не ожидала, что могу так рыдать. Хоть я и старая, и страшная, и жизнь у меня никчемная, только сейчас этот уродец разозлится, и, не найдя гуся, прибьет меня к чертовой матери.
Внезапно вспомнилось мне, как мы с девчонками в детстве смородину в саду у бабки Нюры воровали, и Митька мой, ныне покойничек, как живой перед глазами встал, хоть и закладывал за воротник, а хороший мужик был, добрый, и дочка неблагодарная, что сбежала с первым же встречным мужиком в столицу и за пять лет ни разу даже не то что не приехала, а и письма не прислала... А вот теперь и смерть моя пришла.
Внезапно я разозлилась на себя — еще и не умерла, а уже разнюнилась. Всю жизнь нюней прожила, так хоть помру достойно.
Тьфу ты, пакость какая.
Балансируя на древней, как мир, стремянке, я окунула тряпку в ведро и энергично завозила по яркой кричащей вывеске, пытаясь смыть грязь. Толку было мало, на оранжевую поверхность тут же оседала свежая пыль, летящая с трассы, но моего мнения никто не спрашивал. Хозяин велел протирать раз в сутки, я протираю, мое дело маленькое.
Мимо мчались на полном ходу машины, равнодушно минуя маленький одинокий магазинчик, сиротливо светящийся в темноте квадратами окон.
Уф, ну вот и все.
С чувством выполненного долга я слезла, выплеснула грязную воду под чахлую сосенку и побрела обратно за прилавок.
Поставила чайник, поправила перед зеркалом волосы; бесстрастное стекло отразило потертую жизнью бабу пятидесяти двух лет в синем рабочем халате с идиотской вышивкой: «Все для вас». Голову мою украшала копна секущихся коротких волос, нос картошкой смотрелся вполне органично на постаревшем, похожем на комок дрожжевого теста лице с изюминками глаз, и я порадовалась, что молодость уже давно прошла, и не нужно больше страдать из-за некрасивой внешности.
Опять же, не так страшно работать ночную смену в безлюдном месте, будь я помоложе да посимпатичнее, вряд ли бы согласилась куковать здесь, на пересечении оживленной трассы и небольшой дорожки, ведущей к моему селу, где клиент один — изголодавшийся по женскому вниманию шофер-дальнобойщик, а ближайшее жилье находится в десяти километрах, так что хоть голос себе сорви если что — никто не услышит.
А с работой у нас туго, хорошо хоть в магазин попала. Тут сухо, тепло и чисто, а то стоять бы мне на вокзале да продавать пирожки пассажирам проходящих мимо поездов, как большинству нашенских баб.
— А что, старушка из тебя миленькая, — сказала я своему отражению, достала помаду и намазюкала по губам кроваво-красной массой.
Вздохнула, налила чая и уставилась в окно, глядя на сверкающий поток машин.
Треньк!
О, а вот и клиент пришел. Я отставила чашку, поправила остатки волос на голове, обернулась — и оторопела.
В магазин не спеша волочился кто-то длинный, голый, лысый, покрытый серой чешуей, и — самое страшное — безголовый. Точнее, голова-то у него была, только нес он ее под мышкой, будто кочан капусты.
— Хозяйка, — крикнула голова густым басом, — хозяйка!
Ноги подвели меня, я схватилась руками за прилавок и истошно заорала.
— Чего орешь? — мирно осведомилась голова и изобразила улыбку на тощем овальном лице. Улыбка получилась знатная — губы чудовища растянулись, обнажив треугольные мелкие зубы, кое-где обломанные и подгнивающие.
— Я... Я...
— Гусь есть? — деловито поинтересовалась голова.
— Г... Г... Гуу... Гусь?
— Гусь, — подтвердило неведомое создание. Непропорционально длинные руки его пришли в движение, вытянулись, подняли повыше голову, и последняя начала внимательно изучать витрины.
— Гуся нет! — выпалила я.
— Как нет? — искренне огорчился уродец и вытянул руки по-направлению ко мне, так что его поганая голова оказалась на одном уровне с моим лицом. — Как это нет? На вывеске написано — у нас есть все!
— Все — есть, гуся — нет.
Уродец завопил со всей мочи:
— Гусь — все! Дай мне гуся! Плачу рубль серебряный! Дай мне гуся! Плачу рубль серебряный!
Я вцепилась в прилавок и завыла, как пожарная машина, сама от себя не ожидала, что могу так рыдать. Хоть я и старая, и страшная, и жизнь у меня никчемная, только сейчас этот уродец разозлится, и, не найдя гуся, прибьет меня к чертовой матери.
Внезапно вспомнилось мне, как мы с девчонками в детстве смородину в саду у бабки Нюры воровали, и Митька мой, ныне покойничек, как живой перед глазами встал, хоть и закладывал за воротник, а хороший мужик был, добрый, и дочка неблагодарная, что сбежала с первым же встречным мужиком в столицу и за пять лет ни разу даже не то что не приехала, а и письма не прислала... А вот теперь и смерть моя пришла.
Внезапно я разозлилась на себя — еще и не умерла, а уже разнюнилась. Всю жизнь нюней прожила, так хоть помру достойно.
— Гусь — не все! — я вытерла слезы и вскочила из-за прилавка, как будто меня на пружину посадили и рявкнула на незваного гостя со всей глотки, — гусь будет завтра. А ну-ка кончай верещать, вас тут много шляется, а я одна!
И тут случилось невероятное — голова заткнулась и с интересом поглядела мне в глаза.
Холодный, рыбий взгляд немигающих белесых глаз заставил меня содрогнуться, но я приказала себе стоять и встретить смерть лицом к лицу.
— Какой будет гусь? Мне живой нужен, — высказался страшный рот и чудовище замерло, ожидая ответа.
— Будет тебе живой, — кое-как совладав с собственным голосом и уже прикидывая, как бы у соседа Васильича украсть гуся, дабы выкупить собственную шкуру, гавкнула я и замахала руками, — а сейчас пошел, пошел отсюда, нечего мне клиентов распугивать, завтра приходи.
Как ни странно, жуткий гость удалился, не забыв прикрыть дверь согласно нацарапанному объявлению.
До утра меня трясло, не помог даже глоток коньяка из стоявшей в подсобке специальной антистрессовой бутылки. Запоздало вспоминались молитвы, какие-то обрывки рассказов о призраках и старый фильм, в котором главный герой мужественно сражался с распустившимся у него в магазине дьявольским цветком-монстром. Но дальше ночь пошла как обычно — остановилось несколько фур, водители которых хотели прикупить поесть и немного пива, да заехал таксист, в салоне которого обнаружилась целая компания пьяненьких мужичков, жаждущих продолжить веселье.
В девять утра, как по расписанию, прибыл хозяин магазина, толстый дядька с намечающейся лысиной и масляным взглядом. У нас с ним уговор — он днем торгует, а я — ночью.
— Ну как, Лидочка, наторговала что? — с порога спросил он и отправился снимать кассу, — а что это у тебя так грязно?
Я поглядела на пол — батюшки святы! Весь пол от входа до прилавка покрывал слой жирной серой грязи.
— А это пьяного тащили, уж он орал! В грязи весь был, я убрать не успела! — лихо соврала я и помчалась домой, покуда не упустила единственный ходящий тут по утрам старенький «пазик».
Кемарнув пару часов, я кое-как продрала глаза и стала думать, что делать дальше.
Уйти с работы? Ох, думаю, не поможет, то, что эта тварь — не человек, и так ясно, захочет — где угодно найдет, тем более что от моего дома до магазина всего лишь полчаса езды или два часа пешком.
Уехать подальше? На какие, спрашивается, шиши? Да и кому я где нужна, колода старая?
Приняв единственное правильное, но непростое для меня решение (в жизни чужого не брала!), я вооружилась мешком и потопала на задний двор, где мой участок граничил с двором Васильича, у которого водились гуси. Сама-то я этой птицы не держала, корова только, да козы, да кур десяток... Пришла, доску от забора в сторону отодвинула — гвоздей-то в этом гнилом заборе лет десять уже как не было — мешок приготовила...
— Тега-тега-тега! — шепотом позвала я, — тега-тега-тега!
Любопытный гусак был пойман минут через двадцать.
— Гусь — не все! — я вытерла слезы и вскочила из-за прилавка, как будто меня на пружину посадили и рявкнула на незваного гостя со всей глотки, — гусь будет завтра. А ну-ка кончай верещать, вас тут много шляется, а я одна!
И тут случилось невероятное — голова заткнулась и с интересом поглядела мне в глаза.
Холодный, рыбий взгляд немигающих белесых глаз заставил меня содрогнуться, но я приказала себе стоять и встретить смерть лицом к лицу.
— Какой будет гусь? Мне живой нужен, — высказался страшный рот и чудовище замерло, ожидая ответа.
— Будет тебе живой, — кое-как совладав с собственным голосом и уже прикидывая, как бы у соседа Васильича украсть гуся, дабы выкупить собственную шкуру, гавкнула я и замахала руками, — а сейчас пошел, пошел отсюда, нечего мне клиентов распугивать, завтра приходи.
Как ни странно, жуткий гость удалился, не забыв прикрыть дверь согласно нацарапанному объявлению.
До утра меня трясло, не помог даже глоток коньяка из стоявшей в подсобке специальной антистрессовой бутылки. Запоздало вспоминались молитвы, какие-то обрывки рассказов о призраках и старый фильм, в котором главный герой мужественно сражался с распустившимся у него в магазине дьявольским цветком-монстром. Но дальше ночь пошла как обычно — остановилось несколько фур, водители которых хотели прикупить поесть и немного пива, да заехал таксист, в салоне которого обнаружилась целая компания пьяненьких мужичков, жаждущих продолжить веселье.
В девять утра, как по расписанию, прибыл хозяин магазина, толстый дядька с намечающейся лысиной и масляным взглядом. У нас с ним уговор — он днем торгует, а я — ночью.
— Ну как, Лидочка, наторговала что? — с порога спросил он и отправился снимать кассу, — а что это у тебя так грязно?
Я поглядела на пол — батюшки святы! Весь пол от входа до прилавка покрывал слой жирной серой грязи.
— А это пьяного тащили, уж он орал! В грязи весь был, я убрать не успела! — лихо соврала я и помчалась домой, покуда не упустила единственный ходящий тут по утрам старенький «пазик».
Кемарнув пару часов, я кое-как продрала глаза и стала думать, что делать дальше.
Уйти с работы? Ох, думаю, не поможет, то, что эта тварь — не человек, и так ясно, захочет — где угодно найдет, тем более что от моего дома до магазина всего лишь полчаса езды или два часа пешком.
Уехать подальше? На какие, спрашивается, шиши? Да и кому я где нужна, колода старая?
Приняв единственное правильное, но непростое для меня решение (в жизни чужого не брала!), я вооружилась мешком и потопала на задний двор, где мой участок граничил с двором Васильича, у которого водились гуси. Сама-то я этой птицы не держала, корова только, да козы, да кур десяток... Пришла, доску от забора в сторону отодвинула — гвоздей-то в этом гнилом заборе лет десять уже как не было — мешок приготовила...
— Тега-тега-тега! — шепотом позвала я, — тега-тега-тега!
Любопытный гусак был пойман минут через двадцать.
Трясясь в раздолбанном автобусе, я боялась только одного — что кто-то из сельчан тоже потащится непонятно зачем в город и мой гогочущий и шевелящийся мешок привлечет ненужное внимание. Но мне повезло, я оказалась единственным пассажиром, как, впрочем, и всегда в этот час, а водитель, древний седой дедок, на пассажиров своих внимания не обращал, полагая, что такая шушера, как люди, не стоят его высочайшего внимания.
Запихнув гуся в подсобку и прочитав кое-как по памяти «Отче наш», я принялась ждать.
И точно, как полночь пробило — пришел.
— А ну, — заорала я на него, как только дверь открылась — ноги вытирай, ходют тут, мой за вами потом!
Звук собственного голоса придавал мне сил и уверенности.
Чудовище поерзало по тряпке и мне подумалось, что надо бы тряпку побольше постелить, ему же неудобно.
Подивившись своим мыслям, я, стараясь не глядеть на страшную голову, сказала:
— Тут стоять, товар не трогать, готовь свой рубль, гуся сейчас принесу.
Мысленно попросив прощения у несчастной птицы, отдаваемой для неведомых целей уроду, я положила мешок на прилавок.
— Вот рубль серебряный! — с этими словами ко мне протянулась когтистая рука с зажатой в ней большой монетой с двуглавым орлом.
«Вот же, — пронеслось у меня в голове, — а монетка-то, поди, старинная, больших денег стоит».
Длинный был уже в дверях, когда я, набравшись смелости, крикнула ему вслед:
— Спасибо за покупку, приходите к нам еще! И друзей приводите!
Он обернулся, булькнул:
— Приведу.
День я провозилась со скотиной, после спала, а на следующую ночь — снова здорово!
Вваливается ко мне мохнатый такой, ни глаз не видно, ни рта, шамкает:
— Хозяйка, у тебя, говорят, все есть? Мне мышь надобно, мышь!
— Завтра, спецтовары по спецзаказу! И своим всем там передай — сначала заказываешь, а на следующий день приходишь, забираешь.
— Хорошо, — отвечает, — завтра так завтра.
Ну с мышью проблем не было, этого добра у меня в подполе хватает, только на сыр для мышеловки разориться пришлось. Забрал волосатый мышь каким-то подобием птичьей лапы, спрятал в своей шерсти, а мне ожерелье жемчужное отдал.
На следующий день я поехала в город, в ломбард. Не поверите — оценщик только глянул на рубль, так сразу тридцать тысяч мне отвалил! Никогда таких денег в руках не держала. А ожерелье я показывать не стала, у меня сроду такого не было.
Хоть я и старая, и неудачливая, и страшная, а все же женщина. И ничто женское мне не чуждо.
А на третью ночь баба пришла — нос во! На носу бородавка — во! Клык изо рта торчит, косы седые из-под платка мотаются, ни дать ни взять, бабка-Ёжка, костяная ножка. Я еще тогда подумала про себя — нет, я еще красотка по сравнению с ней, хоть в телевизор отправляй.
— Мне, говорит, рассказывали, что у вас есть все! Мне бы крови звериной пару литров, дам тебе зеркало...
Но тут я уже слушать даже не стала, руки в бока поставила и ну ее чехвостить почем зря:
— Что это, — говорю, — у вас там с воспитанием? Здесь, между прочим, магазин, а не богадельня, все свою цену имеет. Тридцать золотых! Да чтобы сразу, в долг не отпускаю!
— Ох ты, ах ты, грабят бабушку! — запричитала карга, — да откуда же тебе столько взять-то, голуба моя ненаглядная, персик наливной...
Но я ее оборвала:
— Не моя проблема.
Принесла, конечно, куда же ей деваться. А крови я у коровы своей нацедила, жалко, конечно, животинку, да что делать...
Да, кстати — полезла я тем же днем в кошелек, а там рубль серебряный.
— О как! — сообщила я сама себе — видать, неразменный. Ну спасибо тебе, чертова тварь.
А потом и повелось — как полночь, так идут. И все по одному, слушаются, значит, меня — я просила по одному в ночь, я же одна, а их вон сколько! И всем надо угодить, обслужить, заказ исполнить. А уж как они там меж собой порядок соблюдают да очередь занимают, мне неведомо, только недостатка в клиентах нет.
Однажды, правда, случилась оказия — пришел низенький, двухголовый, с клочкастой зеленой бородой да с рогами, только заказывать начал, как открылась дверь и мужик входит, обыкновенный, человеческий мужик, меня на десяток лет помладше. Да тут же как заорет — и плюх в обморок.
Только, видать, неудачно упал, головой об угол ударился и все, дух вон.
Старикашка мой тут оживился, бородой трясет, хочу, говорит, вот этого, свежий труп, мяконький.
— А черта лысого ты не хочешь, — рявкнула я на него, — дуй к своим, через два часа аукцион будет.
Вышел мой старикашка, ругался, на чем свет стоит, да только мое слово — закон. Ровнехонько через два часа набилось их! Разные — кривые, горбатые, длинные, толстые, тонкие, с клыками и вообще беззубые, с головами и без голов, с ногами и копытами.
Толкаются, цены предлагают — труп всем нужен, дефицитный товар!
Я его козлоногому и продала, за две скляночки. Домой пришла, одну выпила, потом вторую следом — вкус гаденький, болотный какой-то, тухлой рыбой воняет.
Потом поглядела на себя в зеркало — не узнала, до того хороша. В молодости-то я уродина была, как только Митька мой меня не погнушался, а сейчас–то! Пава-девка! Грудь здоровенная, упругая, фигурка стройная, на лицо как Снегурка, белая да гладкая, глаза как озера, коса до пояса толщиною в руку. Смотрит в зеркало эта молодица, да ржет, как кобыла, заливается.
И так мне стало хорошо!
Съездила я в магазин, хозяину доложилась — мать померла, дочка я ейная, тоже Лидкою зовут, тут теперь жить буду, не возьмете ли на работу?
Поглядел на меня хозяин, губами почмокал:
— Жаль бабку. Тебя — возьму, мать у тебя честная была, ни копейки у меня не брала, народу в магазине было при ней — тьма, и все успевала. Будешь такая же — сработаемся.
«Конечно, тьма народу, — усмехнулась я про себя, — с тех пор как я у дороги зарыла заговоренную купец — траву, выданную мне одним ублюдком в обмен на тухлые яйца, здесь торговля полным ходом пошла».
Вот так вот и верчусь теперь. Рубль неразменный я уже в пяти городах продавала, из золота да камней, что мне уроды носят, тоже кое-чего сплавила, одну старинную книгу аж в саму Москву продавать ездила!
Дом себе отстроила, тарелку спутниковую поставила, хозяйство развернула, чтобы голова не болела, где заказчикам товары вроде уток, кишок или крови звериной брать, трех подсобных рабочих наняла — не самой же мне с целым колхозом возиться. Тем более, что объявился у меня кавалер — мимо проезжал, меня увидел и пропал, без всяких приворотных зелий. Ругается, правда, что я ночами на работе, ну да это ничего, я ему завтра отварчика успокоительного налью, мне один хвостатый принести должен, всю ревность как рукой снимет.
Прайс, опять же, составила — знаю уже, почем за те же крысиные ноги или рыбьи головы просить надо.
Хозяин мной не нарадуется — торговля бойко идет, все у меня в руках горит, все ночи (окромя субботней — я так своим клиентам и сказала, в субботу, мол, у меня выходной, я же женщина, к тому же, замужняя, должно мне когда-то и дома быть, с супругом миловаться), всегда выхожу, никогда не болею, и даже от напарницы отказалась.
Ну, тут у меня свой резон — зачем мне посторонние глаза да уши?
Да и вообще — умная я и красивая.
Кстати, я взяла за правило, как только клиент мой приходит — вешаю на дверь табличку «Закрыто».
Ну, кроме тех случаев, когда клиент заказывал свежий труп. Люди-то приезжают незнакомые, искать их тут никто не станет, а мне от заказов отказываться никак нельзя — бизнес. Хочешь жить, как говорится, умей вертеться.
Вот я и верчусь.
Заходите к нам в магазин!
Мы работаем для вас 24 часа в сутки, 7 дней в неделю.
У нас есть все!
http://www.youtube.com/watch?v=orjnW99hPb0
Вот вам годной крипоты, оккультные сидельцы.
Вот вам годной крипоты, оккультные сидельцы.
"Ночь бесконечных прыжков"
Хватит нам тут майдан разводить! /po/литота в другой стороне!
Кто может подсказать название или скинуть сюда одну пасту, помню читал её год-два назад в похожем треде, действие происходило зимой, там рассказывалось от имени ГГ как он сходил с ума или что-то вроде того, помню там был момент, где он вошел в чей-то подъезд и его распидорасило. Вот.
Ксьати о политоте - что интересно, ещё дохуя времени до того как вся эта хуйня с майданами и украинами началась, рузке прыгали у себя под лозунгами "Кто не прыгает - тот хач!", а об этом никто вообще не говоорит.
Бамп
Если вы читаете эту тетрадь, то заклинаю вас: остановите поезд, и покиньте его любой ценой. Если, конечно, еще не поздно. Я выношу это предупреждение сюда, в самое начало, ибо свой шанс я упустил, пока со смесью страха и любопытства листал старые, пожелтевшие страницы. Покиньте дневник. Оставьте его в покое, и бегите. Все дальнейшие записи могут вам пригодиться, в случае, если за окном туман, а стоп-кран не работает. Что ж. Я пытался помочь вам. Кто знает - быть может, это не в моих силах, и тот, кто нашел это проклятую рукопись обречен дополнить ее мрачные страницы своей частью истории.
Этот дневник я нашел под нижней полкой в своем купе. Поскольку у меня было достаточно времени для того, что бы его прочитать - и не один раз - я переписал его на более новой бумаге, так как самые старые страницы буквально разваливались в руках. Далее и впредь я расположу записи не в хронологическом, но в логическом порядке. Здесь - судьбы многих людей. Некоторые, которые повторяли участь других - я не стал заносить в эту рукопись. Иные были слабы духом. Некоторые - слишком отважны. Имена и места я опустил из различных соображений - в прочем, ни время, ни, тем более, место уже не уместны. Я не знаю чем их истории закончились, и ведет ли хоть одна дорога прочь из этого места. Итак, далее по порядку, определенному мной:
Запись первая.
20е января 1980.
Проклятая метель никак не утихнет. Мы уже почти четыре часа ползем сквозь буран со скоростью беременной черепахи. Думаю, на встречу я точно опоздаю. Мой сосед по купе - пожилой мужчина - это какая-то квинтэссенция худшего в мире попутчика. От него разит перегаром, он храпит, а его носки воняют так, словно он их год не менял. Самое ужасное - открыть окно нельзя - снаружи слишком холодно!Я уже общался с проводником, и просил перевести мня в другое купе, однако тот ответил, что это будет возможно только на ближайшей станции - когда они смогут уточнить нету ли брони на какое-то из свободных мест.неразборчиво...имо торчать в проклятом купе. Подожду в корридоре, пока не доберемся до полустанка.
21 января.Великолепно. Несмотря на вонь и храп, я все же поспал. Снаружи уже даже не метель, а - буквально - завеса из снега. Поезд остановился еще в час ночи, и, вынужденный уступить проводнику, я отправился спать со своим попутчиком.
Проклятье! мы торчим тут уже почти 12 часов! Самое ужасное - это то, что закончился чай, и уже банально нечем себя занять. Благо, хотя бы топят хорошо.
Проводник, спустя почти 16 часов, наконец, согласился пересадить меня в другое купе, однако мое ликование было недолгим: дверь в другой вагон не открывалась, даже не смотря на наши общие усилия. Он предположил, что дверь примерзла, или заела. Как неудачно, что я еду в хвостовом вагоне! Заднюю дверь замело, и окно все засыпано снегом.Буду спать в корридоре. Спутник по купе хоть и проснулся, но первым делом выудил из сумки початую бутылку, и, прикончив ее и палку колбасы за считанные минуты, опять завалился спать.
22 января.
Не считая того, что я голоден, я рад: мы тронулись. Вьюга прекратилась, и теперь за окном в голубых вечерних сумерках проплывает подернутый белесой дымкой лес. Ползем мы не быстро, но - ползем. По моему ощущению, все быстрее. Видимо, мы покинули зону катаклизма, и на всех парах мчимся к долгожданному перрону. Господи, как же я хочу прогуляться по свежему воздуху.
22 января .вечер.
Ничего не понимаю. Лес тянется бесконечной стеной стволов. Сумерки даже не собираются переходить в день, или ночь. Проводник растерян, сосед требует выпивки, но ее нет - и он по этому поводу закатил скандал.
23 января.Мы все еще едем. Что за чертовщина?! При всем желании мы уже должны были проехать хоть какой-то поселок! Проводник бледный, и пытается успокоить, что, видимо, мы поехали каким-то обходным путем. Что за обходной путь лежит через места без единого поселения?!
24 января.Я только что понял, что мой попутчик пропал. Вышел в туалет, и его нет уже час. Проклятые деревья сводят меня с ума.
25 января. Странно, но я только сейчас понял, что не голоден, и не испытываю жажды. Более того, я не спал уже сутки, и не хочу спать. Я могу лежать с закрытыми глазами, но сон не идет. Чертовщина какая-то. Если так пойдет дальше, то я попытаюсь что-то предпринять.
26 января.
Почти неделя в долбанном поезде. Невыносимо. Сижу, и таращусь на чертов лес.
26 января.К черту.
У меня всего два объяснения. Либо я умер, и попал в ад. Либо я рехнулся, и сейчас сижу, и пускаю слюни у окна, или в палате какого-нибудь дурдома. Так, или иначе - я намерен с этим покончить. Одеваю все, что есть теплого, и выпрыгну на ходу.
Проклятье! дверь не поддается. Однако мне удалось выбить стекло в задней двери. Попытаюсь протиснуться.
Этот дневник я нашел под нижней полкой в своем купе. Поскольку у меня было достаточно времени для того, что бы его прочитать - и не один раз - я переписал его на более новой бумаге, так как самые старые страницы буквально разваливались в руках. Далее и впредь я расположу записи не в хронологическом, но в логическом порядке. Здесь - судьбы многих людей. Некоторые, которые повторяли участь других - я не стал заносить в эту рукопись. Иные были слабы духом. Некоторые - слишком отважны. Имена и места я опустил из различных соображений - в прочем, ни время, ни, тем более, место уже не уместны. Я не знаю чем их истории закончились, и ведет ли хоть одна дорога прочь из этого места. Итак, далее по порядку, определенному мной:
Запись первая.
20е января 1980.
Проклятая метель никак не утихнет. Мы уже почти четыре часа ползем сквозь буран со скоростью беременной черепахи. Думаю, на встречу я точно опоздаю. Мой сосед по купе - пожилой мужчина - это какая-то квинтэссенция худшего в мире попутчика. От него разит перегаром, он храпит, а его носки воняют так, словно он их год не менял. Самое ужасное - открыть окно нельзя - снаружи слишком холодно!Я уже общался с проводником, и просил перевести мня в другое купе, однако тот ответил, что это будет возможно только на ближайшей станции - когда они смогут уточнить нету ли брони на какое-то из свободных мест.неразборчиво...имо торчать в проклятом купе. Подожду в корридоре, пока не доберемся до полустанка.
21 января.Великолепно. Несмотря на вонь и храп, я все же поспал. Снаружи уже даже не метель, а - буквально - завеса из снега. Поезд остановился еще в час ночи, и, вынужденный уступить проводнику, я отправился спать со своим попутчиком.
Проклятье! мы торчим тут уже почти 12 часов! Самое ужасное - это то, что закончился чай, и уже банально нечем себя занять. Благо, хотя бы топят хорошо.
Проводник, спустя почти 16 часов, наконец, согласился пересадить меня в другое купе, однако мое ликование было недолгим: дверь в другой вагон не открывалась, даже не смотря на наши общие усилия. Он предположил, что дверь примерзла, или заела. Как неудачно, что я еду в хвостовом вагоне! Заднюю дверь замело, и окно все засыпано снегом.Буду спать в корридоре. Спутник по купе хоть и проснулся, но первым делом выудил из сумки початую бутылку, и, прикончив ее и палку колбасы за считанные минуты, опять завалился спать.
22 января.
Не считая того, что я голоден, я рад: мы тронулись. Вьюга прекратилась, и теперь за окном в голубых вечерних сумерках проплывает подернутый белесой дымкой лес. Ползем мы не быстро, но - ползем. По моему ощущению, все быстрее. Видимо, мы покинули зону катаклизма, и на всех парах мчимся к долгожданному перрону. Господи, как же я хочу прогуляться по свежему воздуху.
22 января .вечер.
Ничего не понимаю. Лес тянется бесконечной стеной стволов. Сумерки даже не собираются переходить в день, или ночь. Проводник растерян, сосед требует выпивки, но ее нет - и он по этому поводу закатил скандал.
23 января.Мы все еще едем. Что за чертовщина?! При всем желании мы уже должны были проехать хоть какой-то поселок! Проводник бледный, и пытается успокоить, что, видимо, мы поехали каким-то обходным путем. Что за обходной путь лежит через места без единого поселения?!
24 января.Я только что понял, что мой попутчик пропал. Вышел в туалет, и его нет уже час. Проклятые деревья сводят меня с ума.
25 января. Странно, но я только сейчас понял, что не голоден, и не испытываю жажды. Более того, я не спал уже сутки, и не хочу спать. Я могу лежать с закрытыми глазами, но сон не идет. Чертовщина какая-то. Если так пойдет дальше, то я попытаюсь что-то предпринять.
26 января.
Почти неделя в долбанном поезде. Невыносимо. Сижу, и таращусь на чертов лес.
26 января.К черту.
У меня всего два объяснения. Либо я умер, и попал в ад. Либо я рехнулся, и сейчас сижу, и пускаю слюни у окна, или в палате какого-нибудь дурдома. Так, или иначе - я намерен с этим покончить. Одеваю все, что есть теплого, и выпрыгну на ходу.
Проклятье! дверь не поддается. Однако мне удалось выбить стекло в задней двери. Попытаюсь протиснуться.
Запись вторая.
15марта 1974 года (Предыдущий текст опущен в виду его частичного, или полного совпадения с предыдущим.)Мы едем уже неделю. Все очень напуганы. Бескрайние поля за окном, подернутые клочьями тумана - вот и весь наш пейзаж. И эти проклятые сумерки! Боже милостивый, ниспошли нам благословенье свое, даруй нам выход из этого чистилища!
Мы молились - все вместе. Даже нагловатая и самоуверенная А. (Еще и красится, как шлюха!).
16 марта 1974 года.
Мы заперты! Невозможно выйти из купе! Господи! Нам так страшно! И. рыдала, и умоляла открыть двери. А пыталась ее приободрить, и предположила, что нам в чай добавили ЛСД, или еще чего. Она сказала, что как-то пробовала его, и от него “сносит крышу”, и может всякое “видеться”.Самое ужасное: мы не можем заснуть. Это настоящая мука - сидеть, таращась в окно час за часом. Все книги уже перечитаны, и разговоры идут по кругу. Это ужасно.
17 марта 1974 года.А. пропала! Господи, когда?! Мы сидели все на своих полках, А и И. - на верхних. И. клянется, что ничего не видела - просто отвернулась к стене минут на 10, а когда повернулась обратно - ее не было! Она не придала этому значения, и решила, что А. просто спустилась вниз. Теперь мы сидим все внизу, и боимся закрыть глаза.
хх марта 1974.
Не знаю какой сейчас день. И день ли вообще. Я одна в купе. А., И., К. - все они пропали. Точно так же - на мгновение мы смотрим в окно - и вот уже кто-то пропал… Я даже не помню в каком порядке это было. Теперь я просто смотрю в окно, и думаю не пропала ли я. Может, сейчас А. К. И. сидят, и с ужасом таращатся на пустое, все еще теплое сиденье? Господи, дай мне сил!
хх марта 1974.
Не выношу этого. неразборчиво … не буду. Будь оно все проклято. Я не могу так больше. Он молчит. Пейзаж затянуло туманом. Я одна. Нож. Я нашла обычный нож для масла в сумке и К., я смотрю в окно, и точу нож о край стола. У меня такое ощущение, будто сквозь двери на меня кто-то смотрит. Я не хочу оборачиваться. Упрямо точу нож - скоро я смогу спокойно закончить этот проклятый рейс.
Запись третья
5е июня 2001.
Меня не покидает чувство взгляда в спину. Все пропали. И пожилая женщина - я так и не узнал ее имя. И ее пятилетний внук. Как он перепугался, не увидев свою “бабу”!.. Я его обнял, и попытался утешить, но через мгновенье понял, что глажу воздух.Думаю, я схожу с ума.
Я читал некоторые труды по психиатрии, и почти уверен в своем диагнозе. Но! Мои воспоминания - непрерывны. Они выстраиваются в цепочку последовательных непрерывных событий. Нету пробелов. Нету нестыковок, или возникших из ниоткуда персонажей.
7е июня 2001
Если бы не календарь телефона, то ни за что не догадался бы какое сегодня число. Мой день рождения. Блин. Сойти с ума на свой ДР. Карма, блин.
неразборчиво 2001
Купе открылось! Я вышел в коридор. За окнами все так же проносятся деревья и обширные поля, а вдалеке - огни городов.
неразборчиво пуст. Никого нет. Двери - заблокированы. Черт, я что, попал в какое-то сраное реалити-шоу? Бегал, и умолял прекратить по всем вагону. С тем же успехом можно долбить стену членом.
какая-нахер-разница-какое июня 2001
Только сейчас понял. Я не потею, не хочу есть и пить. Все это время я просто не обращал внимания на это. За все эти дни я ни разу не сходил в туалет. Я даже, блин, не потею.
неразборчиво июня 2001.
неразборчивоьб! Блядь! Мать вашу! Это… это было… блин. Так, П., успокойся… неразборчиво..жат руки. До сих пор. Проверил замок купе трижды - все закрыто. Это… это был неразборчиво. Я прогуливался коридором - в который раз. И тут, обернувшись… черт… дрожат руки… неразборчиво.
...Вроде, успокоился. В общем, я увидел силуэт. Похож на человека, но несколько выше, и более… долговязый . словно сотканный из тумана, что за окном. Я сначала подумал, что померещилось, и проморгался, но - клянусь - он стал четче! Белесная тень, что стояла в конце коридора. Я добежал до своего купе - и заперся внутри.
28е июня. 2001
Я просидел в долбанном купе почти неделю. Не могу заставить себя высунуться наружу. За окном то и дело мелькают эти белые тени. Даже сама мысль о том, что бы высунуть нос наружу невыносима.
12е июля.неразборчиво Поезд остановился. Сначала я не поверил свои глазам, но мы стоим вот уже час. Снаружи - платформа. Небо - чистое, ни клочка проклятого тумана. неразборчиво … эти строки и бегу наружу. Не знаю, конец это, или только следующий виток кошмара. Дневник на всякий случай оставлю тут. Быть может, мне придется вернуться, и продолжить этот проклятый путь.
Интересная заметка, найденная от неизвестного автора. Почерк похож на женский. Всего одна запись:
К черту эту сволочь! Я читала все, что было с другими. Се час открою дверь, и воткну ей осколок в глаз! неразборчиво
Запись чертветая. (орфография сохранена)
Прапала бабушка. Я искал ийо павсюду, но мама прибижала, и забрала в купэ. Ана очинь плакала, и сказала, што бабушка поиграет с нами впрятки. Я звал бабушку, но она ни хатела выхадить.
Мама тоже ришила проиграть впрятки. Я ийо ни нашел, и начил звать, но мама пряталась.
Белый дядя пришел и попросил ни плакать, но я нимагу ни плакать, патамушта мама спряталась и ни атвечаит. У дяди странная рука. Завтра он абищал прити ка мне с друзями, и сказал, што мама скора будит сам ной. Я очинь рад.
Запись пятая (здесь и далее даты и прочее не важны. Вы уже понимаете, что не во времени дело)
… это был не человек. Я повидал всякое на своем веку, но это - это что-то невероятное. И - признаю - пугающее. Объяснение непонятным свойствам пространства-времени в этом… измерении - не побоюсь этого слова - я примерно дал - для себя. Более того, я старательно наблюдал за кустами снаружи. Как мне показалось, один примечательный куст мелькает раз в 4-5 минут. Это значит, что я угодил во что-то вроде временной петли.Но кто они такие? Я заметил этот силуэт в конце вагона. я заметил, что всякий раз, как я моргаю, он приобретает плотность, и более четкие очертания. Чем четче очертания, тем увереннее он движется.
Дымчатая фигура стоит на месте.
Силуэт явно неспешно идет.
Фигура, подернутая дымкой - уже явно движется.
Я дошел до своего купе, и несколько раз быстро моргнув, захлопнул дверь. Послышался деликатный стук. Очевидно, он хочет установить со мной контакт. Я опишу все, что произойдет в следующей записи.
Запись шестая ( я ее включил просто для верующих - бог вам не поможет).
Я молился три дня и ночи - но без толку. Они скребутся о дверь, и местами, где они разодрали дверь, я вижу их когти. Их лик поистине ужасен. Да помилует меня бог!
Запись седьмая
Я многое поняла, прочитав дневники. И каждый раз. как я видела опасность, описанную другими - я ее избегала.
Пялилась в окно - пока все не пропали. Не выходила из купе - даже когда поезд стоял. Завидев первый силуэт, я, не моргая, прошла в купе, и осталась там.Я просто заткнула уши ватой - и они прекратили скрестись - для меня. И тут же прекратили появляться новые борозды на двери. Они действуют чрез наше сознание?
неразборчиво...ра! Надо слыш…
Запись восьмая, моя.
Что же, судя по всему, я продержался дольше остальных.Я не сошел на полустанке, я не стал гулять по коридору - даже когда замок должен был быть открыт. Я не выбивал окна, и не обращал внимание на пропавших соседей.Сегодня мы остановились в поле. Я так просидел почти пять дней - мы не трогались с места.
Здесь и далее я буду предпринимать короткие вылазки, и писать столь же короткие заметки. Я буду описывать предполагаемое действие, и - по возвращении - мои впечатления. Если последнего не будет - то знайте: я либо погиб, либо освободился.
Выйти в коридор. Сделано. Ни намека на тени.
Выйти в тамбур. Неразборчиво.. до сих пор. Как вспомню увиденное - опять рвотные позывы. В тамбуре - труп. Очень аккуратно расчлененный - разрезы - хирургически точные. Все внутренности развешаны,словно адская гирлянда.
Пройти мимо трупа. Не вышло. Меня опять стошнило. Отвратительное зрелище.
Пройти мимо трупа-2. Вышло. Я почти час стоял на подножке вагона, не решаясь коснуться земли. Затем… Нет, я лучше напишу завтра. Дрожат руки неразборчиво
Ушло почти два дня что бы успокоится. Итак, я сошел на землю. вокруг было бескрайнее море пшеницы и - солнце. О, боги! Я бы душу отдал за солнце!Они появились из ниоткуда. Бледные, худые существа, с когтистыми трехпалыми лапами (я заметил - когда одна лапа чуть не снесла мне голову). Буквально мгновение назад была пшеница и солнце . и вот уже я стою посреди зловонного болота, по пояс в жиже, и они мчатся ко мне со всех сторон. Я выбрался. Грязный, в тине и иле - я влетел в вагон, из захлопнул дверь перед носом одного из них. Послышался тяжелый удар, и дверь прогнулась, словно в нее влетел грузовик.
Этот шум. Они орут, воют и стенают так .словно сам Ад обрушился на мое сознание.Я сумел отломить острый кусок металла, и точу его. Поезд едет, за окном - опять туман - и вой жутких тварей. Если вы это прочитали, и за окном все еще светло, и нет тумана - бегите. А я - я остаюсь в этом аду.
Давно такого уебанского крипи-треда не было. ОП, ты специально самое говно выбирал?
Крипово
Прочитал все
А дальше?
А мне понравилось.
Со стороны можно было решить: дети играют.
Они неслись по дорожкам летнего лагеря оживленной стайкой, что-то выкрикивая на ходу, и лица их сияли улыбками.
Только самый искушенный наблюдатель, заметив, кто бежит впереди всех в этой ватаге ребятни, сделал бы правильный вывод. Дети не играли. Они гнали чужака, защищали территорию охоты и правила стаи. И блестели зубами они не от радости.
— Чунька!
— Чунька-колода! — выкрикивала ребятня, подгоняя жертву. Особенно исступленно действовала самая мелкая в их группе — светленькая, дистрофичного склада шестилетка. Вместо обоих передних резцов у нее во рту зияли два влажных провала, две темные пещерки в обрамлении остреньких, как у котенка, клыков. Детская рожица и взрослая ярость — она напоминала взбесившуюся фею Динь-Динь в старушечьем варианте.
— Катька, зараза, стой! Куда? — кричала ей высокая тонконогая блондинка с надменным лицом — тринадцатилетняя старшая сестра ее, Маша Зварова. — Стой, я сказала!
Но тощая малютка не слушала. Она с упоением неслась впереди всех, высоко вскидывая расцарапанные голенастые коленки кузнечика, выкрикивая звонким осиным голоском, словно и впрямь жало всаживая в жертву:
— Чунька! Чунька-колода! Трусы обоссала!
Катька задыхалась от восторга, и ее маленькое злое сердечко трепетало в груди, словно крылья воробушка на ветру.
Это была ужасная ошибка — пытаться им понравиться. Собственную природу не одолеть. «Выше головы не прыгнешь», — твердила ей когда-то бабушка.
Ведь ясно же: они слишком разные — она и эти дети.
Она надеялась, что если подстраиваться под все их глупости, смеяться, как они, говорить привычными для них словами, совершать те же ошибки — они снизойдут и примут ее в свой круг. Прибиться к кому-то, изображать что-то, чем не являешься — единственный дар, доставшийся ей от предков.
Но, оказывается, использовать его можно только с одной целью. И никак иначе.
Придерживая на голове тюрбан из мокрого полотенца, Маша Зварова открыла дверь девчоночьей палаты третьего отряда. Все были еще на купании, и она никого не встретила в коридоре пустого корпуса.
Поэтому, увидав в комнате чью-то сгорбленную фигуру, вздрогнула и отшатнулась. На мгновение ей представилось, что там, возле ее постели, сидит гигантский, раздутый от крови клещ и, противно перебирая лапками, старается закопаться поглубже в тень, присосаться к ней, спрятаться в чреве мрака. Ахнув, Маша выпустила ручку и дверь стукнула, закрываясь. Существо испуганно дернулось, выпало из темноты, скукожилось и… все сразу встало на свои места.
— Ты?! Что ты тут делаешь? — воскликнула Маша, непроизвольно морща носик. Еще неизвестно, кого приятнее было бы тут застать — настоящего гигантского клеща или ЭТУ, мелькнула у Маши мысль.
На корточках перед ее кроватью сидела Надя Солдатова. Она повернула голову, смахнула с лица белесые сосульки волос и уставилась на Машу стеклянными глазами.
«До чего ж противно пробор у нее отсвечивает розовым! Как у дешевой китайской куклы. Или у поросенка».
Это мучение — вот так не переваривать кого-то, думала Маша, глядя на голубоватые прожилки на висках Нади Солдатовой, которые то вздувались, то опадали, то мелко подрагивали. Но еще хуже было чувствовать на лице ее беспокойный, вечно ищущий взгляд. Надя была сирота из детского дома. В летний лагерь отдыха она попала случайно, по милости особой благотворительной программы какого-то депутата.
Одним этим Надя отличалась от остальных, и не удивительно, что она сделалась изгоем в отряде.
— Что ты тут делаешь? — раскручивая и снимая с головы полотенце, спросила Маша.
Надя раскрыла ладонь и, вытянув ее перед собой, показала комочек ваты с прилипшим пластырем телесного цвета.
— Вот. Нашла тут.
На грязноватой ватке темнело бурое пятно — запекшаяся кровь.
«Антон! Ногу на футболе вчера поранил. В медпункте ему пластырь налепили. А вечером он к нам в окно лазил и, наверное, нечаянно содрал», — догадалась Маша.
Ее раздражало тупое внимание, с каким Надя Солдатова разглядывала окровавленную ватку. И чего высматривает, с неприязнью подумала Маша.
— Нашла — так выбрось! — велела она Наде. — Чего расселась тут?! Напугала меня.