О, мой Боже, как невинно
дети прутся с героина -
ангелочки двух-трех лет.
Сами лезут на коленки,
под иглу подставив венки,
просят дозу, что конфет.
На приходе жарки, чутки
сладко нежатся малютки,
облепив меня впотьмах,
то подсунутся под мышку,
то подлезут под лодыжку,
то уткнутся в терпкий пах.
Говорю им: "Спойте, лоли,
быть на свете хорошо ли
наркоманкой-малышом?"
- Кайф! Ништяк! - щебечут пташки,
кто в носочках, кто в рубашке,
кто и вовсе нагишом.
Проступает жемчуг пота
в складках тел их, вот забота,-
утоляй теперь их жар!
И хотя язык мой ловок
нет, видать, таких уловок,
чтоб закончился нектар.
Слившись в липком притяженье,
мы дрожанье, копошенье,
ком из кожи и волос,
и, на это все взирая,
где-то в закуточке рая
мастурбирует Христос.
дети прутся с героина -
ангелочки двух-трех лет.
Сами лезут на коленки,
под иглу подставив венки,
просят дозу, что конфет.
На приходе жарки, чутки
сладко нежатся малютки,
облепив меня впотьмах,
то подсунутся под мышку,
то подлезут под лодыжку,
то уткнутся в терпкий пах.
Говорю им: "Спойте, лоли,
быть на свете хорошо ли
наркоманкой-малышом?"
- Кайф! Ништяк! - щебечут пташки,
кто в носочках, кто в рубашке,
кто и вовсе нагишом.
Проступает жемчуг пота
в складках тел их, вот забота,-
утоляй теперь их жар!
И хотя язык мой ловок
нет, видать, таких уловок,
чтоб закончился нектар.
Слившись в липком притяженье,
мы дрожанье, копошенье,
ком из кожи и волос,
и, на это все взирая,
где-то в закуточке рая
мастурбирует Христос.
Гендерфлюид
Я девочка, мне нравятся хачи.
На дискотеках под луной в аулах,
где рот зажав шептали вы - Молчи!
дышали жарко, щедрые в посулах,
познала вас я, горные бичи.
Каникулы, мне только девять лет -
акации и майский вечер лета,
и смуглые подростки в бересклет
меня влекут и требуют минета,
как будто бы им нужен лишь минет!
Ликующего счастья торжество,
подвздошных виражей мои стрекозы!
Я Сатана, я мира естество,
его шипы колючие и розы
и нет границ у буйства моего!
Я девочка, мне нравятся хачи.
На дискотеках под луной в аулах,
где рот зажав шептали вы - Молчи!
дышали жарко, щедрые в посулах,
познала вас я, горные бичи.
Каникулы, мне только девять лет -
акации и майский вечер лета,
и смуглые подростки в бересклет
меня влекут и требуют минета,
как будто бы им нужен лишь минет!
Ликующего счастья торжество,
подвздошных виражей мои стрекозы!
Я Сатана, я мира естество,
его шипы колючие и розы
и нет границ у буйства моего!
Флюорография
В психушке (а я в ней не редкий гость)
правило - ты идешь
туда, где отступит на время злость,
в угол, который схож
с ночлегом, с убежищем, свой приют
ищешь, зажав кулак,
а если тебя на рентген ведут -
ищешь нору, где мрак.
Я выбрался из-под надзора, стёк
от пожилой сестры
пока они пили с врачом чаек,
ели свои сыры,
и из кабинета, где глаз людской
видел меня насквозь,
я вмиг просочился в кладовку с той
девочкой - и сбылось!
На куче простынок она ничком
тихо лежала там -
я думаю, сбил ее с ног тычком
чей-то феназепам,
она задремала, зайдя сюда,
в бред с головой ушла -
не быть мне Ставрогиным, господа,
не соверши я зла!
Пижамку со спящей малышки сняв,
трусики и носки,
запястья я ей замотал в рукав
и затянул силки,
потом ее трусики в мокрый рот
всунул ей, разбудив, -
с глубин отрешенности, из темнот
взгляд ее всплыл, труслив.
Толчками я в лоно ее проник,
жёстко взломал, как вор
с девической честью святой тайник
начал там свой разор,
я вытряс наружу ее амбар,
выжег ее овин,
из погреба розовый тек нектар,
в грязь летел пух перин.
И вдруг я заметил совсем не страх -
похоть и блуд сквозят,
как демоны ада в ее зрачках,
ножки идут в обхват,
мне в волосы пальцы, уйдя из пут,
впились десятком жал...
Я в ужасе выскользнул, словно спрут
и от нее сбежал.
В психушке (а я в ней не редкий гость)
правило - ты идешь
туда, где отступит на время злость,
в угол, который схож
с ночлегом, с убежищем, свой приют
ищешь, зажав кулак,
а если тебя на рентген ведут -
ищешь нору, где мрак.
Я выбрался из-под надзора, стёк
от пожилой сестры
пока они пили с врачом чаек,
ели свои сыры,
и из кабинета, где глаз людской
видел меня насквозь,
я вмиг просочился в кладовку с той
девочкой - и сбылось!
На куче простынок она ничком
тихо лежала там -
я думаю, сбил ее с ног тычком
чей-то феназепам,
она задремала, зайдя сюда,
в бред с головой ушла -
не быть мне Ставрогиным, господа,
не соверши я зла!
Пижамку со спящей малышки сняв,
трусики и носки,
запястья я ей замотал в рукав
и затянул силки,
потом ее трусики в мокрый рот
всунул ей, разбудив, -
с глубин отрешенности, из темнот
взгляд ее всплыл, труслив.
Толчками я в лоно ее проник,
жёстко взломал, как вор
с девической честью святой тайник
начал там свой разор,
я вытряс наружу ее амбар,
выжег ее овин,
из погреба розовый тек нектар,
в грязь летел пух перин.
И вдруг я заметил совсем не страх -
похоть и блуд сквозят,
как демоны ада в ее зрачках,
ножки идут в обхват,
мне в волосы пальцы, уйдя из пут,
впились десятком жал...
Я в ужасе выскользнул, словно спрут
и от нее сбежал.
Лилит
О, сколько масок у тебя, Лилит, -
Аиша, Беатриче, Лоли, Понка,
как бес в раю, мой разум коротит
и дребезжит сердечная заслонка.
Я не порнограф, я найду слова
среди таких, как "бабочка", "стрекозка",
но лишь губами прикоснусь сперва
к твоим маарам с запахом подростка.
На тот конец Вселенной, где ты спишь,
забыв, что ты была ее началом,
я прокрадусь, как бешеная мышь
и укушу тебя под одеялом.
О, сколько масок у тебя, Лилит, -
Аиша, Беатриче, Лоли, Понка,
как бес в раю, мой разум коротит
и дребезжит сердечная заслонка.
Я не порнограф, я найду слова
среди таких, как "бабочка", "стрекозка",
но лишь губами прикоснусь сперва
к твоим маарам с запахом подростка.
На тот конец Вселенной, где ты спишь,
забыв, что ты была ее началом,
я прокрадусь, как бешеная мышь
и укушу тебя под одеялом.
Инфернальные феи
Кому-то в бледном приступе горячки
являются четыре мертвеца,
под ними ржут четыре тощих клячки
плащи их - ночь без края и конца,
сомкнут над головой их - и лица
коснется ужас беспробудной спячки.
А мне четыре голеньких девчонки
все мнятся в кокаиновом бреду -
их маточки, сердечки и печенки,
висящие на веточках в саду
сосудов и артерий, на виду,
дрожащие от холода ручонки.
Их радужки чисты, как стратосфера
их волосы, как снег белым-белы
и только устья взрослого размера
цветут как маки, полные смолы,
и тянут на глубины сладкой мглы
Любовь, Надежда, Софочка и Вера.
Кому-то в бледном приступе горячки
являются четыре мертвеца,
под ними ржут четыре тощих клячки
плащи их - ночь без края и конца,
сомкнут над головой их - и лица
коснется ужас беспробудной спячки.
А мне четыре голеньких девчонки
все мнятся в кокаиновом бреду -
их маточки, сердечки и печенки,
висящие на веточках в саду
сосудов и артерий, на виду,
дрожащие от холода ручонки.
Их радужки чисты, как стратосфера
их волосы, как снег белым-белы
и только устья взрослого размера
цветут как маки, полные смолы,
и тянут на глубины сладкой мглы
Любовь, Надежда, Софочка и Вера.
есть видеоряд к этому стиху?
Конечно. И не один.
Чертова кукла
(венок сонетов)
0
Ребенок тихий маленькая Вера -
чудо
в сапожках расписных и шарфе из мохера,
в пальто, что тога -
январским утром, не предвидя худа,
стояла возле моего порога,
почти как солнечного света сердцевина,
почти как снежное зерцало,
почти как мироздания причина,
почти как первое начало.
О Леонардо, где твоя сангина?
Во мне гудело жало
(чертова пружина)
тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала!
1
Тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала
увертюру,
с волнением я слушал дробь и ждал финала,
каким бы ни был он, и утро
в мою келейку, камеру-обскуру,
проникло россыпью цветного перламутра;
тянулся в небе шлейф от самолета,
что кротовина,
и чуть слышно кто-то,
там за окном смеялся сам себе, как мандолина.
Я выглянул. Ко мне вполоборота
стояла девочка соседская, и мина
ее была довольна, большерота -
чертова пружина...
2
Чертова пружина
моей мечты сработала мгновенно:
я дверь открыл и будто бы лавина
обрушился на девочку всем весом,
разбив о лед колено,
и снегом рот набил ей, словно геркулесом;
так, хромая
и озираясь одичало,
как куль с мукой крестьянин в закрома, я
к себе ее занес и дал ей веронала.
Растерянная, бледная, немая
она на пол из рук моих опала.
Внезапной ненависти, как орда Мамая
во мне гудело жало.
3
Во мне гудело жало
того, что называют предвкушенье,
блестела сталь бухарского кинжала,
а девочка без чувства,
в онеменье
объектом стала моего искусства;
я снял одежду с бессловесной лоли
(горловина
бадлона все никак не стягивалась, то ли
я волновался или паутина
фабричной пряжи горло ей до боли
сжимала так все время, как ангина),
и прошипел в восторге тихом поневоле:
"О Леонардо, где твоя сангина?"
4
О Леонардо, где твоя сангина?
Все суставы
ее видны мне были, как у Буратино,
все жилки,
которые сплетались, словно травы,
не знавшие косилки,
ее артерии, сосуды, капилляры
под кожей цвета белого опала
обозначали редкие удары
сердечка, шедшего едва заметно, вяло,
лишь маары
(пупочек, губы, лоно) глянцем краснотала
отсвечивали в блеске солнца-фары,
почти как первое начало.
5
Почти как первое начало
в реестре пыток,
чтоб она молчала,
я откопал сапожную иглу в скорняжном хламе
и рот зашил ей, не жалея ниток.
Она сучила в полусне ногами
и снова погружалась в море бреда,
как ундина.
Я с пальцев кровь слизал и до обеда
ее оставил - будет свежанина.
Всё гимны пела мне моя Аэда,
и был острее клина
мой любопытный взгляд природоведа,
почти как мироздания причина.
6
Почти как мироздания причина,
жуть немоты ее в конце концов расшевелила,
и картинно
она руками обхватила щеки,
барахтаясь в лучах холодного светила,
кровоподтеки
ощупывая и дрожа всем телом,
как импала.
Я подошел к ней и портняжным мелом
наметил линии отрезов, и немало
был удивлен, что девочка с уделом
своим смирилась тут же и устало
затихла в безразличье оробелом,
почти как снежное зерцало.
7
Почти как снежное зерцало
сияли грани
заточенного только что металла,
когда под локоток ей, взрезав сухожилья,
вошел он, и комком в ее гортани
остановился крик от боли и бессилья.
Одним движеньем я отрезал руку,
и морщина
легла между бровей ее, отображая муку.
Затем вторую, ножки, как велит доктрина
симметрии всем тем, кто адскую вампуку
решил поставить. В луже из кармина
она лежала, вызывая скуку,
почти как солнечного света сердцевина.
8
Почти как солнечного света сердцевина,
на кончике иглы от шприца
адреналина
горела капля, и в сознанье
укол ее привел: неистово крутиться
она вдруг начала, забавное созданье,
глаза тараща и обмакивая в пыль живые раны
(моя берлога
ее, наверное, скопила океаны).
Я подождал немного
и скотчем пережал малышкины болваны,
взглянул в окно, меня взяла тревога -
худая женщина, как тень фата-морганы
стояла возле моего порога.
9
Стояла возле моего порога
соседка,
мать моей игрушки, строго
она звала ее домой, протяжно, хрипло,
немножко едко,
не зная, как ее дочурка влипла;
сама же девочка тем временем, как полоз -
вот Иуда! -
ползла к дверям на ей знакомый голос,
я отшвырнул ее ногой туда, откуда
она стремилась; словно кока-кола с
арбузом пенилась ее деталей груда,
а мать была от дочери на волос
январским утром, не предвидя худа.
10
Январским утром, не предвидя худа,
восвояси
соседка удалялась прочь, покуда
я слушал крышки звон на котелке от пара
и всё о нежном мясе
читал в старинной книге кулинара.
Достав из шкафа специй, чернослива,
я пищу бога
готовил два часа без перерыва,
и девочка, безрука и безнога,
смотрела с ужасом, как взяв аперитива
(стаканчик грога),
я кости завернул неторопливо
в пальто, что тога.
11
"В пальто, что тога, -
с лицом паяца
я говорил ей тоном педагога,
приправив мясо горстью мухоморов, -
ты больше никогда не выйдешь прогуляться,
ребячьих взоров
не приголубит грация и нега
твоих движений, скромность их и мера,
твои ладони не коснутся снега,
ты в школе больше не решишь примера,
как лего
я разберу тебя, забава изувера!
Забудь восторг случайного разбега
в сапожках расписных и шарфе из мохера!"
12
В сапожках расписных и шарфе из мохера
откуда-то из девочки, из пыли
ее двойник-химера
внезапно начал возноситься
или,
точней сказать, кружить над нею, словно птица,
я, испугавшись, что она увидит это
и возомнит, что в рай сбежит отсюда,
бифштекс, котлета,
взял вилку и глаза ее на блюдо
не медля выложил, что шарики щербета,
мычала через нос моя зануда,
а сверху вился призрак, как виньета -
чудо.
13
Чудо
страданий девочки уже к концу спешило,
словно Будда
она застыла в уголочке.
Я в ящике стола нашел тупое шило
и тут же в почки
малышке начал наносить уколы,
она вдруг выгнулась всем телом, как пантера,
а злые пчелы
моих ударов, словно хабанера
все жестче были (в танце мусцимол и
с ним мускарин неслись во мне со скоростью карьера),
и приведением струилась сквозь проколы
ребенок тихий маленькая Вера.
14
Ребенок тихий маленькая Вера,
вернее остывающее тело,
лежала за открытой дверцей шифоньера,
которая торжественно-уныло
скрипела,
будто выла
на сквозняке, пока я на потеху аду
облизывал кровавые сусала
безглазого обрубка, как награду
за буйство карнавала,
привлекшего теней несметную армаду,
и знал уже, что сердцем каннибала
я буду петь сегодня серенаду
тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала.
infin
Тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала
(чертова пружина)
во мне гудело жало.
О Леонардо, где твоя сангина? -
почти как первое начало,
почти как мироздания причина,
почти как снежное зерцало,
почти как солнечного света сердцевина
стояла возле моего порога
январским утром, не предвидя худа,
в пальто, что тога,
в сапожках расписных и шарфе из мохера
чудо -
ребенок тихий маленькая Лера.
(венок сонетов)
0
Ребенок тихий маленькая Вера -
чудо
в сапожках расписных и шарфе из мохера,
в пальто, что тога -
январским утром, не предвидя худа,
стояла возле моего порога,
почти как солнечного света сердцевина,
почти как снежное зерцало,
почти как мироздания причина,
почти как первое начало.
О Леонардо, где твоя сангина?
Во мне гудело жало
(чертова пружина)
тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала!
1
Тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала
увертюру,
с волнением я слушал дробь и ждал финала,
каким бы ни был он, и утро
в мою келейку, камеру-обскуру,
проникло россыпью цветного перламутра;
тянулся в небе шлейф от самолета,
что кротовина,
и чуть слышно кто-то,
там за окном смеялся сам себе, как мандолина.
Я выглянул. Ко мне вполоборота
стояла девочка соседская, и мина
ее была довольна, большерота -
чертова пружина...
2
Чертова пружина
моей мечты сработала мгновенно:
я дверь открыл и будто бы лавина
обрушился на девочку всем весом,
разбив о лед колено,
и снегом рот набил ей, словно геркулесом;
так, хромая
и озираясь одичало,
как куль с мукой крестьянин в закрома, я
к себе ее занес и дал ей веронала.
Растерянная, бледная, немая
она на пол из рук моих опала.
Внезапной ненависти, как орда Мамая
во мне гудело жало.
3
Во мне гудело жало
того, что называют предвкушенье,
блестела сталь бухарского кинжала,
а девочка без чувства,
в онеменье
объектом стала моего искусства;
я снял одежду с бессловесной лоли
(горловина
бадлона все никак не стягивалась, то ли
я волновался или паутина
фабричной пряжи горло ей до боли
сжимала так все время, как ангина),
и прошипел в восторге тихом поневоле:
"О Леонардо, где твоя сангина?"
4
О Леонардо, где твоя сангина?
Все суставы
ее видны мне были, как у Буратино,
все жилки,
которые сплетались, словно травы,
не знавшие косилки,
ее артерии, сосуды, капилляры
под кожей цвета белого опала
обозначали редкие удары
сердечка, шедшего едва заметно, вяло,
лишь маары
(пупочек, губы, лоно) глянцем краснотала
отсвечивали в блеске солнца-фары,
почти как первое начало.
5
Почти как первое начало
в реестре пыток,
чтоб она молчала,
я откопал сапожную иглу в скорняжном хламе
и рот зашил ей, не жалея ниток.
Она сучила в полусне ногами
и снова погружалась в море бреда,
как ундина.
Я с пальцев кровь слизал и до обеда
ее оставил - будет свежанина.
Всё гимны пела мне моя Аэда,
и был острее клина
мой любопытный взгляд природоведа,
почти как мироздания причина.
6
Почти как мироздания причина,
жуть немоты ее в конце концов расшевелила,
и картинно
она руками обхватила щеки,
барахтаясь в лучах холодного светила,
кровоподтеки
ощупывая и дрожа всем телом,
как импала.
Я подошел к ней и портняжным мелом
наметил линии отрезов, и немало
был удивлен, что девочка с уделом
своим смирилась тут же и устало
затихла в безразличье оробелом,
почти как снежное зерцало.
7
Почти как снежное зерцало
сияли грани
заточенного только что металла,
когда под локоток ей, взрезав сухожилья,
вошел он, и комком в ее гортани
остановился крик от боли и бессилья.
Одним движеньем я отрезал руку,
и морщина
легла между бровей ее, отображая муку.
Затем вторую, ножки, как велит доктрина
симметрии всем тем, кто адскую вампуку
решил поставить. В луже из кармина
она лежала, вызывая скуку,
почти как солнечного света сердцевина.
8
Почти как солнечного света сердцевина,
на кончике иглы от шприца
адреналина
горела капля, и в сознанье
укол ее привел: неистово крутиться
она вдруг начала, забавное созданье,
глаза тараща и обмакивая в пыль живые раны
(моя берлога
ее, наверное, скопила океаны).
Я подождал немного
и скотчем пережал малышкины болваны,
взглянул в окно, меня взяла тревога -
худая женщина, как тень фата-морганы
стояла возле моего порога.
9
Стояла возле моего порога
соседка,
мать моей игрушки, строго
она звала ее домой, протяжно, хрипло,
немножко едко,
не зная, как ее дочурка влипла;
сама же девочка тем временем, как полоз -
вот Иуда! -
ползла к дверям на ей знакомый голос,
я отшвырнул ее ногой туда, откуда
она стремилась; словно кока-кола с
арбузом пенилась ее деталей груда,
а мать была от дочери на волос
январским утром, не предвидя худа.
10
Январским утром, не предвидя худа,
восвояси
соседка удалялась прочь, покуда
я слушал крышки звон на котелке от пара
и всё о нежном мясе
читал в старинной книге кулинара.
Достав из шкафа специй, чернослива,
я пищу бога
готовил два часа без перерыва,
и девочка, безрука и безнога,
смотрела с ужасом, как взяв аперитива
(стаканчик грога),
я кости завернул неторопливо
в пальто, что тога.
11
"В пальто, что тога, -
с лицом паяца
я говорил ей тоном педагога,
приправив мясо горстью мухоморов, -
ты больше никогда не выйдешь прогуляться,
ребячьих взоров
не приголубит грация и нега
твоих движений, скромность их и мера,
твои ладони не коснутся снега,
ты в школе больше не решишь примера,
как лего
я разберу тебя, забава изувера!
Забудь восторг случайного разбега
в сапожках расписных и шарфе из мохера!"
12
В сапожках расписных и шарфе из мохера
откуда-то из девочки, из пыли
ее двойник-химера
внезапно начал возноситься
или,
точней сказать, кружить над нею, словно птица,
я, испугавшись, что она увидит это
и возомнит, что в рай сбежит отсюда,
бифштекс, котлета,
взял вилку и глаза ее на блюдо
не медля выложил, что шарики щербета,
мычала через нос моя зануда,
а сверху вился призрак, как виньета -
чудо.
13
Чудо
страданий девочки уже к концу спешило,
словно Будда
она застыла в уголочке.
Я в ящике стола нашел тупое шило
и тут же в почки
малышке начал наносить уколы,
она вдруг выгнулась всем телом, как пантера,
а злые пчелы
моих ударов, словно хабанера
все жестче были (в танце мусцимол и
с ним мускарин неслись во мне со скоростью карьера),
и приведением струилась сквозь проколы
ребенок тихий маленькая Вера.
14
Ребенок тихий маленькая Вера,
вернее остывающее тело,
лежала за открытой дверцей шифоньера,
которая торжественно-уныло
скрипела,
будто выла
на сквозняке, пока я на потеху аду
облизывал кровавые сусала
безглазого обрубка, как награду
за буйство карнавала,
привлекшего теней несметную армаду,
и знал уже, что сердцем каннибала
я буду петь сегодня серенаду
тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала.
infin
Тоски всю ночь не зря, как тенор из Ла Скала
(чертова пружина)
во мне гудело жало.
О Леонардо, где твоя сангина? -
почти как первое начало,
почти как мироздания причина,
почти как снежное зерцало,
почти как солнечного света сердцевина
стояла возле моего порога
январским утром, не предвидя худа,
в пальто, что тога,
в сапожках расписных и шарфе из мохера
чудо -
ребенок тихий маленькая Лера.
Как свет живет во тьме, превозмогая
ее тенёты,
в моем сознаньи девочка нагая
играет в ноты.
Ей девять лет, заправской этой шлюшке,
но в каждой позе -
манерность силиконовой игрушки,
упрямство козье.
Вульгарен всякий жест ее без меры,
горят глазищи, -
исходят сладострастием химеры
и алчут пищи.
Она (плясунья-птичка и блудница
не для доходца)
глядящая в их сумрачные лица,
душой зовется.
ее тенёты,
в моем сознаньи девочка нагая
играет в ноты.
Ей девять лет, заправской этой шлюшке,
но в каждой позе -
манерность силиконовой игрушки,
упрямство козье.
Вульгарен всякий жест ее без меры,
горят глазищи, -
исходят сладострастием химеры
и алчут пищи.
Она (плясунья-птичка и блудница
не для доходца)
глядящая в их сумрачные лица,
душой зовется.
Лесбиянки
Тише, ангелы, тише,
угомоните гам -
две малолетки с крыши
прыгают прямо к вам!
Потные две ладошки
сжаты в один кулак,
смелые, словно кошки
делают дети шаг.
Ветер, весна и губы,
легкий, как воздух смех...
Ангелы, дуйте в трубы -
смерть и любовь не грех!
Тише, ангелы, тише,
угомоните гам -
две малолетки с крыши
прыгают прямо к вам!
Потные две ладошки
сжаты в один кулак,
смелые, словно кошки
делают дети шаг.
Ветер, весна и губы,
легкий, как воздух смех...
Ангелы, дуйте в трубы -
смерть и любовь не грех!
Евангелие от Чикатило
Дети прекрасны снаружи и изнутри:
двадцать четыре яичка розовых, двадцать три
маленьких маточки выложены на столе,
а на коленях дочурка смеется и норовит упасть,
и не понятно, как может нравиться этой смешной юле
целовать чудовище прямо в пасть.
Я научил ее для сладостных нужд использовать язычок
и торопливые пальчики, но - молчок,
лучше длинные волосы буду разглаживать ей,
чтобы эта игра не стала малышке скучна,
а после душа мы выйдем в скверик кормить голубей,
слушать, как с неба падает тишина.
Мир безразличен, безличен, растаскан на тысячи звезд,
каждая звездочка - будущий Холокост,
даже ребенку понятен этот вселенский разлад,
вот и зайчонок не спрашивает: "Почему?",
тихо прижавшись ко мне и откинув головку назад
смотрит во тьму.
Дети прекрасны снаружи и изнутри:
двадцать четыре яичка розовых, двадцать три
маленьких маточки выложены на столе,
а на коленях дочурка смеется и норовит упасть,
и не понятно, как может нравиться этой смешной юле
целовать чудовище прямо в пасть.
Я научил ее для сладостных нужд использовать язычок
и торопливые пальчики, но - молчок,
лучше длинные волосы буду разглаживать ей,
чтобы эта игра не стала малышке скучна,
а после душа мы выйдем в скверик кормить голубей,
слушать, как с неба падает тишина.
Мир безразличен, безличен, растаскан на тысячи звезд,
каждая звездочка - будущий Холокост,
даже ребенку понятен этот вселенский разлад,
вот и зайчонок не спрашивает: "Почему?",
тихо прижавшись ко мне и откинув головку назад
смотрит во тьму.
Привет, Юрий.
Какого это, осозновать что твои всратые эксплутационные стихи - единсивенно хорошо написанная поэзия после смерти Бродского (ну ок, плюс-минус Евтушенко) на русском языке?
Какого это, осозновать что твои всратые эксплутационные стихи - единсивенно хорошо написанная поэзия после смерти Бродского (ну ок, плюс-минус Евтушенко) на русском языке?
И да, как сам?
Есть еще Пурин:
Упс, а стихи Пурина не проходят. Еще попытка.
Как зрачок — сужается, немея,
осязанье, раненное влет:
алый спирт укола Саломея
ледяной соломинкою пьет.
Чтобы плоть пугливо обомлела,
опусти зеленые глаза,
соловей с иглою, Филомела,
коновалка дактилей, оса!
Эсмеральда милая... К лицу ей,
кровососке, саван голубой,
лунный хлопок... Ладно, потанцуем —
пусть мое становится тобой.
Не стекло, а крылышко Амура,
стрекозино слито со стеклом, —
и растет стеклярус Реомюра,
ледяным питается теплом.
Кто сказал: не хватит капилляра? —
Мир — универсален, погляди:
весь — из боли-сладости-кошмара-
соли-льда-стеснения в груди.
осязанье, раненное влет:
алый спирт укола Саломея
ледяной соломинкою пьет.
Чтобы плоть пугливо обомлела,
опусти зеленые глаза,
соловей с иглою, Филомела,
коновалка дактилей, оса!
Эсмеральда милая... К лицу ей,
кровососке, саван голубой,
лунный хлопок... Ладно, потанцуем —
пусть мое становится тобой.
Не стекло, а крылышко Амура,
стрекозино слито со стеклом, —
и растет стеклярус Реомюра,
ледяным питается теплом.
Кто сказал: не хватит капилляра? —
Мир — универсален, погляди:
весь — из боли-сладости-кошмара-
соли-льда-стеснения в груди.
Вот это Пурин. Гениально!
А так нормально живу, пиво пью, травку курю, стихи пишу, все как всегда! Конечно, понимаю, что в другие времена и при других обстоятельствах мне полагалось бы большее, но с другой стороны мне боженька выписал пенсию по шизе - я не в накладе. Что-то вроде гранта. Я ведь сошел с ума, переживая из-за собственных стихов, из-за "Мой Христос" - думал, что убивать за него будут. Но всем похуй, лол.
Интересно, текст может считаться цопе? Можно ли за стихи сесть на сгуху?
Запости 3 своих любимых стиха (хоть своих, хоть чужих). Звучит пошло, но из моей части глобуса капчевать неудобно, поэтому такая вот просьба.
Прошлый тред несколько лет назад быстро превратился шитшторм о двух векторах - "ря, и я так могу", "ря, поэзия в 21м веке". Посмотрим, как на этот раз будет: вангую игнор, ведь современный аноним также подвержен общей тенденции игнорирования реальности.
Сановные говнописцы типа сорокина же пишут и в хуй не дуют. Важное ведь не что пишет, а кто пишет, как и в любом скрепном вопросе
1. Брюсов. Демон Самоубийства
Чет стихи не проходят, вот оно: http://stihi-rus.ru/1/Bryusov/50.htm
2. Ахматова. Приморский сонет.
Теперь и ссылки на стихи не проходят.
3. Бродский. Письма римскому другу
Спасибо. Всегда было интересно как ты "собрал" свой поэтический язык. А так чуточку кухня приоткрыласьно про письма, конечно, догадывался по понятным причинам
А так, все как обычно - обезьяна выбивает миски из рук, отвешивает подзатыльники и страшно дерется - все только ради того чтобы психотронным заключенным мешать общаться
Шилов и Бог
милые бранятся только тешатся
Бамп
Годный тред не должен бесславно сгинуть.
Это одновременно мерзко до тошноты и очень завораживающе
Бамп!
>Интересно, текст может считаться цопе?
Пффф, все цопе только в твоих фантазиях, там же даже про письки ничего нет, даже про секс, из упоминаний частей тела - глаза и пятки. Пиздец порно!
Тащмайор экспертизу назначит, которая быстро установит, что ты на еблю младенцев дрочил.
Значит эксперт сам на такое дергает, если у нас с ним одинаковые триггеры.
Однако же на сгуху отправишься ты, а не эксперт.
>ты на еблю младенцев дрочил
А ты докажи!
Да вы-то, Рамзан Ахматович, на что угодно дрочите, это я не вам.
>вангую игнор, ведь современный аноним также подвержен общей тенденции игнорирования реальности.
Ну, с одной стороны приятно давать настолько точные прогнозы.
А с другой стороны - насколько же все плохо в глобальном смысле!
Жарко, жарко, горячо!
Пятиклассница дрожит,
но ей хочется еще,
несмотря на боль и стыд.
Вереницей пацаны
разжигают в ней огонь
и меняются, как сны,
тают, отпустив ладонь.
Сколько их здесь собралось?
Сколько их уже прошло?
Балагурят, смотрят сквозь
телефонное стекло.
Глаз горячечных закат,
красных пяточек восход -
ей бы сотни лет подряд
так тащиться без хлопот.
Пусть узнает хоть весь класс!
Нет ей дна и берегов -
обслужила бы сейчас
всех на свете мужиков.
https://www.stihi.ru/2018/11/29/9195